Шестикрылый серафим Врубеля

И издатель «Шершня ля фам» обернулся к Серову. Художник смотрел на пришедших сосредоточенно и мрачно, предоставив Коровину развлекать гостей. Врубель тоже не замечал присутствующих, сразу же пройдя в глубь комнаты и приступив к работе.

– И хотелось бы приписать себе чужие лавры, да совесть не позволяет, – хохотнул кудлатый Коровин, охотно включаясь в беседу. – Это детище целиком и полностью принадлежит Михаилу Александровичу. Мы с Антоном у него на подхвате, как простые подмастерья.

– Позвольте запечатлеть красоту на память.

Гость принялся расчехлять фотографическую камеру, но Врубель вдруг оторвался от работы и категорично произнес:

– Э, нет, не нужно. Не люблю я аппараты. Лучше карандаша ничего нет.

– И что же, Михаил Александрович, вы не разрешите мне сделать коллективный снимок? Увековечить всех нас, так сказать, на долгую добрую память?

– Не надо снимков. Лучше я сам нарисую, – скупо обронил художник, снова принимаясь за дело.

Смягчая возникшую неловкость, Коровин посмотрел на Сашу маслянистым взглядом дамского угодника и потянулся к ручке, мурлыча:

– Дон Педро, представь же нас своей очаровательной спутнице…

– Отчего же не представить? – застегивая не понадобившийся кофр, буркнул редактор. – Саша Ромейко, прошу любить и жаловать.

– Быть не может! Чтобы такая очаровательная девица писала такие пакости! Прямо даже не верится.

– И напрасно, – усмехнулся Петр Петрович. – Теперь вот хочет писать фельетон про театр Саввы Ивановича. Вы как, друзья мои, не против?

– Да на здоровье, – широко улыбнулся Коровин. – Пусть пишет о чем хочет, талантливое перо нужно поощрять. Присаживайтесь, барышня.

Он сделал движение в сторону кресел, но Александра продолжала стоять, в изумлении рассматривая работу Врубеля. Теперь уже ее потряс не занавес, а стоящий в стороне холст с начатой картиной – полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне закатного неба.

– Вот она, демоническая сила искусства. – Коровин многозначительно подмигнул газетчику.

Тот подскочил к племяннице и одобрительно зацокал языком:

– А ведь хорошо! Хотя и пугающе… Что скажешь, Шурочка?

Александра вздрогнула и сердито обернулась к Серову как к единственному человеку в этой комнате, с которым можно говорить серьезно.

– Это расточительство! – хмуро сообщила она.

– Что именно? – не понял художник.