Шестой этаж

Эхо от романа Дудинцева, от его обсуждения, которое в прессе честили, как только могли, раскатилось довольно далеко. Но все-таки это были, так сказать, региональные, в основном, касавшиеся только литературы дела. В те же октябрьские дни разыгрались события, которые приковали внимание всего мира, сказались на политическом климате всей планеты. Они происходили не у нас, а в сопредельном государстве, правда, входившем в так называемый лагерь социализма. Но они были делом наших рук, мы туда ввели свои войска, чтобы утвердить там устраивающие нас порядки. Все, что случилось там, оказало самое пагубное влияние и на нашу жизнь, влияние настолько глубокое, что масштаб его и нынче не так просто определить. Я имею в виду то, что тогда — и долгое время потом — называли контрреволюционным мятежом в Венгрии и что на самом деле было восстанием людей, доведенных до крайности помыкающими народом властями, за спиной которых была Советская Армия.

Информация в наших газетах никогда, мягко говоря, не отличалась правди­востью. Существовали обширные зоны действительности, на которые вообще было наложено табу, о которых ничего не сообщалось, словно бы их не было (при Сталине, да и после него иногда замалчивались даже стихийные бедствия). Посте­пенно сложилась общая система лжи. Внутри этой системы соблюдалась даже некая логика, но координаты были смещены, исходные точки отсчета сдвинуты — так декретное время отличалось от реального, солнечного. И как мы привыкли к декретному времени — оно уже казалось естественным, так привычной стала информационная ложь, сложившаяся в систему.

В дни венгерских событий вся эта система развалилась на глазах, полетела в тартарары. Распространяемая ложь была за пределами всякой логики. Характерис­тики событий и политических деятелей, оценки их действий и позиций сменялись на противоположные без всяких объяснений в течение нескольких дней, а то и одного дня, словно читатели были какими-то недоумками, не помнящими того, что газеты писали вчера или позавчера. То сообщалось, что «рабочие оказали сопротив­ление бандитам», то спустя два дня мы читали: «В Будапеште не работает большин­ство промышленных предприятий. Рабочие советы, созданные на фабриках и заводах, заявляют, что служащие не приступят к работе, пока не будет полного и немедленного удовлетворения всех их требований...» То осуждался отступивший от социалистических принципов и попиравший социалистическую законность Матиас Ракоши и одобрялся сменивший его Эрне Гере, восстановивший эти принципы и законность, потом точно так же и за то же предавался анафеме Гере, уже вкупе с Ракоши, и горячо приветствовался сменивший его Имре Надь. Но как только Надь выступил против введения в Будапешт советских войск, он сразу же превратился из стойкого борца за социализм и почтенного деятеля мирового коммунистического движения в отъявленного ревизиониста и отпетого контрреволюционера.

Эти дни, когда мы при каждом удобном случае забегали в международный отдел в надежде, что у них есть какая-нибудь зарубежная информация, которая поможет разобраться в том, что происходит в Будапеште, выбраться из обрушившейся на нас груды очевидной и неочевидной лжи, стали для многих из нас — и для меня — временем освобождения от многих иллюзий, временем горького прозрения. С детства нам внушили, что социализм (наш социализм, все остальные эрзацы, буржуазный обман) — лучший строй из всех, что существовали и существуют на земле, подлинно народный. И вот народ восстал против этого строя — это с трудом укладывалось в сознании. Нет, происками венгерской реакции, коварными действи­ями западногерманских реваншистов, кознями ЦРУ восстание в Будапеште не объяснишь, поверить в эти газетные сказки невозможно. Значит, и у них и у нас на самом деле никакого социализма нет.

Наши «охранители», наши «гориллы» не только испугались кровавых событий в Будапеште, но и обрадовались им. Да, было и то, и другое. И страх был — впервые произошло такое мощное извержение народного негодования, и злая радость, перекрывающее страх злорадство — вот он, результат подтачивающей устои критики Сталина. Чтобы не допустить чего-нибудь в таком роде у нас, нужны крутые профилактические меры. Немедленно самым решительным образом пресечь рас­пространившуюся ересь, особенно в литературе, а то подстрекаемый писателями народ не сегодня завтра и у нас выйдет на улицу. Надо приструнить московских писателей, ведь в Будапеште Все началось с кружка Петефи, который тамошние власти проморгали, своевременно не запретили, не решились посадить закоперщи­ков (потом точно так же объясняли «Пражскую весну» — ее спровоцировала состоявшаяся лет за пять до этого международная конференция, посвященная творчеству Франца Кафки).