Шестой моряк

  — Действительно, смешно, — сказала Анна, которая, однако же, единственная не разделяла общего веселья. Чудно: мы провели столько времени вместе, а я еще не видел, чтобы она улыбалась, и как вообще выглядела ее улыбка. — Только что, на реке, мы повстречали какое-то допотопное чудище.  На нас напали вертолет,  жуткая подводная лодка и полузатопленный катер с мертвецами, я сама разглядела череп... а мы всё о своем, о будничном!

  — Уж так устроен человек, — философски заметил Колонель. — Ему какие чудеса ни преподнеси, он непременно станет думать о том, как их на пользу себе приспособить и что ему с того — или за это! — будет.

  — Этим он и отличается от обезьяны, от которой произошел, — поддакнул  Астеник.

  — Ну сколько можно твердить:  человек никогда не происходил от обезьяны! — горестно возразила Анна.

  — А когда вы нам это твердили? — удивилась Шизгариэль.

  — Это я так, риторически...

  — А-а... —протянула дева и тут же шепотом спросила друга: — Что такое «риторически»?

  — Если бы человек был создан божьей волей и по образу и подобию божьему, — сказал Астеник, — то, наверное, и вел бы себя соответственно. Причем сразу и всегда. Божья искра не дала бы ему оскотиниться. И воспретила бы убивать себе подобных. А мы что видим?

  — Я имела в виду другое. У человека и обезьяны были общие предки.  Причем очень давно, миллионов пять-шесть тому назад. На каком-то этапе наши эволюционные ветви разошлись, мы стали разумными, а обезьяны так и  остались умеренно сообразительными...

  — При чем тут ваши макаки! — промолвил Астеник в сердцах. Очевидно,  ему не терпелось поговорить о возвышенном.

  — Ну,  если уж на  то пошло,  даже Ватикан признал дарвинизм как теорию происхождения  «человеческого тела», — в отчаянии промолвила Анна.

  — Я не католик, я православный.

  — Тогда вы сами себе противоречите. Потому что православие до последнего считало творение и человеческого духа, и человеческого тела божественным актом.

  — А ты чего молчишь,  морячок?  — спросил Колонель. — Давай, выскажись.

   Я поморщился.

  — Мне это неинтересно.

  — Почему же? — усмехнулся Колонель. — Очень животрепещущая тема: откуда мы произошли на свет  божий, а главное — зачем? И куда все мы теперь стройными рядами направляемся?

  — А если я скажу, что знаю ответы на все эти вопросы?

  — Тогда я скажу, что ты шутник. Потому что таких ответов не знает никто. Кроме, разве, него... — Колонель показал пальцем вверх, где в просветах между спутанных крон виднелось небо.

  — Хорошо, я шутник.

  — Разговорчивый... — желчно заметил Астеник.

  — Подождите, — вдруг сказала Анна. — А где этот...

  — Который?

  — В очках... у него еще шнурок развязался.

  — Какой еще шнурок?!

  — Обувной, — сказала Анна потерянно. — На ботинке... или кроссовке... не помню. Это важно?

   Колонель открыл было рот, чтобы отпустить  какуюнибудь команду, но я его опередил.

  — Нет, — сказал я сквозь зубы. — Неважно. Никому не останавливаться!

  — А что с..? — спросил Колонель.

  — Догонит, — сказал я. — Может быть...

   Хотя было совершенно очевидно: никто никого уже не догонит. И очевидно не только для меня.

   Колонель стоял, глядя куда-то за мою спину и хлопая губами, словно рыба, выброшенная на берег. Довольно банальное сравнение, но как нельзя лучше подходящее. Потом кивнул и поспешил вперед, уже не оглядываясь.

  — Мы что, так его и бросим? — спросила Анна.

  — Он кто вам? Знакомый? Родственник?

  — Я даже не знаю, как его зовут.

  — Я тоже. И сейчас не время и не место для абстрактного гуманизма. — Помолчав, я добавил безжалостно: — Для конкретного, между прочим, тоже.

  — Он погиб?

  — Говорю же: не знаю. Надеюсь, что нет. В конце концов, он слышал: все должны быть у меня на виду! За каким тогда чертом ему понадобилось завязывать этот идиотский шнурок?

  — Вам еще повезло, что мне не нужно в кустики, — сказала она мрачно.

  — Скорее уж, вам повезло, — парировал я. — Потому что делать это придется на виду у всех.

  — Размечтались!

  — Ну, если вы не возражаете, чтобы какая-нибудь малоприятная, вероятнее всего — ползучая и совершенно неуместная в этих краях тварь — допустим, пятиметровый индийский гамадриад, — внезапно заинтересовалась вашей...

  — Замолчите!

  — Понимаю, неприятно... Поэтому лучше вам будет это делать в поле моего зрения. А поскольку одновременно в означенном поле должны находиться и все остальные, кто хочет выжить в нашем походе, и кому вы искренне, как я полагаю, желаете успешного достижения конечной точки своего странствия, — то картина вырисовывается нерядовая. Кружок зрителей самой различной степени заинтересованности, а посередине...

  — Подонок, — прошипела она, и яду в ее голосе было не меньше, чем в железах самого злобного гамадриада.

  — Не то слово, — сказал я удовлетворенно.

   Шагавший впереди всех  Хрен Иванович, которому, видать, по долгу службы невыносимо  было тащиться в прицепных вагонах, возгласил с недоумением:

  — Чтой-то стало холодать, растакую вашу мать!

   Словно бы для иллюстрации к его словам, дева  Шизгариэль звонко чихнула очередью.

  — И действительно, — шепнула Анна, поеживаясь. — Это что, ранние заморозки?

   С ее губ слетело отчетливое облачко пара.

   Я не ответил.