Шестой моряк

   Колонель с готовностью извлек початую пачку, но поделился исключительно с приятелем своим Астеником. Машинист с неудовольствием покосился вначале на них, затем  на сакраментальную табличку на стене «В  помещении вокзала курить и распивать спиртные напитки строго запрещается», снова на курильщиков, после чего с выражением лица «а хрен с ним со всем!» залез во внутренний карман кителя едва ли не по локоть и вытащил оттуда латунный портсигар.

  — Огонек есть? — спросил он в пространство.

  — Есть, — сказал Поре Мандон. — В чейнч на сигарету.

  — Ты такое курить не станешь, — усмехнулся Хрен Иванович.

  — Трава стрёмная? — спросил юнец.

  — Хуже...

   Поре Мандон иронически усмехнулся и протянул машинисту зажигалку. Тот усмехнулся с еще большей иронией, извлек из портсигара две сигареты, одну тут же прикурил, а другую вдогонку с зажигалкой презентовал мальчишке.

  — Заса-а-ада... — сказал Поре Мандон, разглядывая бонус. — Где такие делают?

  — Считай,  что нигде, — пояснил Хрен Иванович. — Презент от дедушки Рыжкова...  в прошлом веке по талонам давали. В ящике стола пачка завалялась, не думал, что сгодится. А как «Мальборо» кончилось, и эта тухлая хренота в дело пошла.

   Поре Мандон не без труда раскочегарил сигарету, затянулся, закашлялся и чихнул, после чего с задушенным возгласом «Бля!..» передал подружке.

   — Слабак, — объявила Шизгариэль и демонстративно затянулась.

   Ее стошнило прямо под ноги.

   Мужики заржали, в  то время как Анна с  нескрываемым отвращением произнесла:

   — Тьфу,  господи! Ну, не можешь, так не берись... — и протянула соплячке носовой платок.

   Дева, покрывшись красными пятнами на белом фоне, сдавленно пробухтела нечто благодарственное.

   Я, в очередной раз уклонившись от участия в общем веселье, тревожно поглядывал в  окна. Мне совсем не нравилось снаружи, но и в помещении, в этой кирпичной коробке, больше смахивающей на ухоженную и тщательно подготовленную к визиту грызунов мышеловку, психологического комфорта не ощущалось.

   — Странно, — сказала Анна в тон  моим внутренним  колебаниям. — Слишком чисто, не находите?

   — Нахожу, — сказал я.

   — Для примера, вспомните вокзал в Нахратове, какой  там свинарник в зале ожидания.

   — А какой там свинарник? — спросил я рассеянно.

   — Гадкий! — сказала Анна с воодушевлением. — Такой же, как и повсюду, во всех заведениях и учреждениях города. Вам бы в нашем банке побывать: там не то что  стекла целого, а и провода невырванного не сыщешь!

   — Видать, крепко насолили вы народу, — заметил я, —  если он напоследок так на вас отыгрался.

   — Может быть,  — согласилась Анна. — Когда кредитная политика ужесточилась, коллекторы с должниками не церемонились... А вот чем народу не угодила единственная в Нахратове детская библиотека имени Пыжова, этого я никогда не пойму.

   — Отчего же, — усмехнулся я. — Банки в меру сил грабили. А библиотеки внушали беспочвенные иллюзии.

   — Какие же, например? — ощетинилась она.

   — Да вот хотя бы о светлом будущем. Или о мрачном  будущем. Просто о будущем.

   — И что?..

   — А то, что нет никакого будущего. Ни светлого, ни  темного. Никакого.

   Анна помолчала, нервно кусая губу.

   — Но ведь мы же не виноваты, — наконец проронила она.

   — Виноваты, — возразил я безжалостно. — Вот только вы сами во всем и виноваты. И никто кроме вас

   — В апокрифе Малха написано...

   — Малх! — засмеялся я. — Нашли на кого валить! Тоже мне — Малх!  Да знать бы вам...

  — Что? Что знать?!

  Я досадливо отмахнулся.

  Не рассказывать же ей...

                      * * *

  ...Сидели, помнится, у костра и, как водится, пили. Если припомнить, сколько любопытных и впоследствии знаковых встреч произошло на моем веку у костра и за выпивкой, просто диву даешься!.. Он вышел из темноты и, ни у кого не спросив разрешения, сел поближе к огню, едва ли не погрузив в него тощие волосатые руки. Хотелось послать незваного гостя ко всем ночным демонам, да еще и под зад наподдать, но вид его был столь жалок, что я счел за благо плеснуть в глиняную чашку вина и сунуть ему под огромный поникший нос. Набатеец, чье имя правильно мог произнести только он сам, но вполне обходился прозвищем Леон-Эруэменос, Лев Рыкающий (не потому, что настолько уж внушал страх своим видом или был не в меру громогласен... а славился тем, что оглушительно, мощно и не всегда в лучший для того час пускал ветры), заворчал было, что не стоило-де переводить добро на всякого голодранца, но идумей Гарод оборвал его, сказавши, что ночь длинна, а наши истории давно до дыр затерты, как тряпье нищего, и если пришедший скрасит наше бдение какими-нибудь байками, то окупит несколько глотков этой перекисшей  бурды сторицею. Что было особенно странно, учитывая врожденную ненависть Гарода к иудеям, а в том, что гонимый судьбой бедолага из иудеев, сомневаться не приходилось.

   «Я не иудей», — отвечал он однако же на прямой вопрос.

   «Кто же ты, с таким носом, что вынуждает шею твою поникнуть под его тяжестью, и с такими глазами, будто вся мировая скорбь поселилась в них еще до твоего рождения?»

   «Я филистимлянин!» — объявил он со всей гордостью, на какую было только способно человеческое ничтожество.