Шестой моряк

  «И я слыхал, — подтвердил Гарод. — Только, помнится, не мятежник то был, а целитель, или чародей.  Ну да бог с ним... Ты-то как здесь оказался, бедолага?»

  «Прогнали. Как собаку со двора. Дали денег, дали еды. Сказали: иди куда хочешь, но чтоб ни в синедрионе, ни подле синедриона, нигде на улицах Йерушалаима тебя не видели. Пройдет ночь, настанет утро, а ты будешь в Йерушалаиме — убьют. И тело никто не найдет».

  «Похоже, и вправду свершилось  какое-то  неслыханное злодейство, — заметил Гарод. — Странно только, что ты дважды избежал смерти, увидев и услышав то, что не твоим глазам и не твоим ушам предназначалось».

  «Немного я видел, а того меньше слышал», — сказал Малхос угрюмо.

  «Добрый же из тебя свидетель, — засмеялся Гарод. — Сова на ветке была бы полезнее!»

  «Узнай же, филистимлянин, — сказал я, — что многие, а то и все, кто был с тобой в том месте и в тот час, скоро захотят забыть о содеянном. Объявят, что были далеко отсюда, и ни о чем-де не ведали ни сном ни духом. А если и были, то не так все происходило, как возводят на них напраслину. Такое случалось, и еще случится не раз, когда в одном месте сойдутся великий грех, великий стыд и великая кровь. Ты видел беззаконие одних и малодушие других. Но первые будут утверждать, что исполняли приказ, а вторые — что явили чудеса мужества и веры. Ты бесценный  свидетель, Малхос. Поэтому никто тебя не убьет, ибо каждому нужно твое слово против другого, когда придут и спросят. Ты даже не свидетель — ты оружие правой руки против левой».

  «Слишком мудрены твои слова для моего понимания», — промолвил он, уже несколько опьянев и успокоившись.

  «Да, клянусь восьмью гефсиманскими оливами, в этом нет ему равных!» — воскликнул Гарод и хлопнул меня по спине так, что я едва не выронил свою чашку.

  «Не видел я крови, — сказал Малхос. — Не понял я, в чем грех. А вот стыд пожирает меня изнутри, как изжога. Не мужчина я, а женщина, что позволил сотворить надо мной такое, что стерпел насмешку и надругательство, что не перегрыз горло тому, кто решил, будто есть во мне что-то лишнее, что можно вот так просто взять и отсечь...»

  «И чего же ты хочешь, Малхос?» — спросил я.

  «Отмщения хочу всем сердцем», — отвечал он.

  «А кому ты хочешь отомстить?»

  «Обидчику своему, за унижение. И тем, кто прочтет его писанину — если угроза написать не останется пустым сотрясением воздуха».

  «Так они говорили, что напишут о  случившемся, и поверят написанному крепче, нежели слову изреченному? — прищурился я. — Может быть, они и правы. Мало кто видел, но много кто прочтет... Но за чем дело стало? Напиши и ты, Малхос. Напиши прежде других. Ведь ты же грамотен, не в пример прочим. Их свидетельство против твоего. Свиток против свитка. И пускай люди рассудят, за кем правда, а за кем ложь».

  «Да, я был писарем машиаха, — сказал он с унынием на лице. — Но приучен писать лишь то, что мне укажут. Ни единой строки не написал я от своего имени».

  «Хорошо же, — сказал Гарод. — Есть ли у тебя чем писать и на чем писать?»

  «Есть у меня и пергамент, и чернила», — отвечал Малхос удивленно.

  «Доставай, — велел Гарод. — Сейчас мы тебе продиктуем твои же слова».

  «А еще распишем по пунктам, — подхватил я с всюду шевлением, —  какая злая участь и какие кары уготованы в царстве мертвых твоим обидчикам, а этому Симону, который Петр, в первую голову!»

  «Это я могу,  — сказал Малхос, копаясь в своей суме, — это я с радостью... пускай знают, как уши отсекать... Только уж вы ничего не упустите из всех казней египетских!»

  «Будь покоен, не упустим, — сказал Гарод. — И из египетских, и из ассирийских, да и вавилонские пристегнуть не преминем. Эх, по душе мне такое веселье!»

  «Записывай, — сказал я. — «Изложение неких событий, которых я, филистимлянин Малхос, писарь машиаха»...  как бишь звали твоего машиаха?»

  «Йехосеф бар Кафа», — отвечал Малхос, старательно выписывая на обтрепавшемся по краям пергаменте свои закорючки.

  «Подождите! — воскликнул Гарод. — Такое дело нельзя затевать, не выпив вина!»

   И мы выпили, и пили всю ночь, и диктовали, а потом сочиняли, а под конец, когда вино закончилось, бесстыдно бредили.

  «И черные птицы закружат над твоей невозделанной нивой, — вещал Гарод, — ночь для тебя смешается с днем, а день с ночью. И безликие тени пронесутся от дома твоего через  поле твое,  и сгинут, взнуздавши крылатую тьму, оставив после себя смерть, смерть и паки смерть...»

   «И тоска  овладеет твоими людьми, никто не захочет шевельнуть и  пальцем твоего  и своего спасения ради...» — не уступал я.

   «Сво-его спасе-ни-я...» — повторял Малхос, уткнувшись носом в пергамент.

   «А не будет тебе спасения! — злорадствовал я. — Ибо кто вознесет меч для отсечения хотя бы одного чужого уха, тот лишится своих обоих, и не услышит изреченное, и глаз своих лишится, и не увидит явное, и прочих членов не дочтется, и не возжелает ни еды, ни питья, ни иных прихотей телесных...»

   «...пока не истечет срок его каре, либо прощен будет, — с упоением кликушествовал Гарод. — А прощен не будет никогда!..»

   «Ни-ког-да...» — эхом вторил ему Малхос.