Шестой моряк

   Вообще-то, я понял, кто мой собеседник, еще не сняв трубку. Но игра есть игра, не стоило срезать углы, чтобы пройти дистанцию.

  — Давай, — сказал я.

* * *

  ...«Будь ты проклят, Одиссей! Ты вернешься  домой не раньше, чем я тебе позволю! Я не подарю тебе ни единого дня!..»

   Собственно, так  оно и случилось. Первое время я попросту гневался на него. Потом за разными хлопотами надолго забыл о его существовании. Спустя много лет, волею случая угодив на Итаку по торговым делам, я свел знакомство с местным купцом Эвримахом, который в числе многих домогался руки вдовствующей царицы Пенелопы, а заодно и вакантной должности царя. При его содействии мне даже удалось побывать во дворце и посидеть за одним столом с соискателями. Скажу честно: когда-то дворец был богат и ухожен, да и сейчас еще хранил следы былой роскоши, но за время отсутствия хозяина обветшал, осыпался и сильно был загажен ордой женихов с их нескончаемыми пьянками и грубыми потехами. Годы никого не красят, и царица Пенелопа казалась усталой и увядшей женщиной в преддверии старости, хотя, возможно, десятка два лет тому назад она числилась в первых красавицах здешних мест. На пирующих она смотрела с плохо скрываемым отвращением; было совершенно очевидно, что надежды их на брачное ложе напрасны, и лишь законы гостеприимства удерживают царицу от того, чтобы вышвырнуть всю эту гопу с глаз долой. Сами же соискатели уйти не желали по целому ряду причин. Никому не хотелось потерять лицо и прослыть неудачником, как сейчас принято говорить — лузером. К тому же, при всей запущенности царского хозяйства, приз по-прежнему выглядел заманчивым.

  «Эвримах, царь Итаки! — мечтательно повторял мой новый знакомец, толстяк и жизнелюб, своими статями на царя похожий менее всего. — Уж не знаю, долго ли я усижу на этом троне, но имя свое прославлю и  внесу во все поминальники. Заодно и этот хлев, — он хозяйским жестом обводил запакощенную залу, — от дерьма расчищу, будто некий Геракл авгиевы конюшни...»

   Да, если Эвримах или  какой-нибудь там Антиной были  мужами деловыми и более чем зажиточными, то для прочих блаженное слово «халява» отнюдь не  было пустым звуком. Жрали и пили в три горла, и требовали еще. И получали требуемое, заметьте!

  «Эвримах, друг мой, — говорил я. — Поверь мне: не бывать тебе царем. Ну какой из тебя царь, с такой рожей?! Пойдем лучше на мой корабль, выпьем доброго феакийского, я угощаю».

  «Из меня выйдет прекрасный царь, — упирался этот дуралей. — Не хуже прежнего. Уж я-то знаю, что нужно женщине для счастья: опора и покой...»

  «Ни рожна ты не знаешь, — увещевал его я. — Женщины любят негодяев. Это необъяснимо, но это правда. А уж такого мазос-факоса, как царь Одиссей, по всей Элладе не сыскать! И когда он вернется, законы гостеприимства будут попраны самым бесстыдным и жестоким образом».

  «Он никогда не вернется, — смеялся Эвримах. — Посуди сам: вернулись все, кто уплывал в Трою. Все! Возьмем царя Агамемнона. Возьмем того же тебя... И только Одиссей не вернулся. Его давно сожрали морские чудовища!»

  «Он вернется, — сказал я однажды, когда черные одежды Пенелопы, самолично  подававшей  на стол свежие фрукты, коснулись моего лица, и я вдохнул запах ее тела. — Он не заслужил того, чем обладает, но он вернется».

  «Почему ты так решил?» — удивился Эвримах.

  «Потому что царица ни в чем не повинна».

  Это было время, когда я многое прощал мужчинам за их женщин. Женщины — это... это...  в общем, своим существованием они весьма оправдывали сомнительную надобность присутствия мужчин в картине этого мира. Когда-то я думал именно так...

                       20

  — Ты знаешь, кто я? — спросил он.

  — Догадываюсь.

  — Судя по всему, догадываешься ты верно.

  — Это было несложно... хотя и несколько неожиданно.

  — Поверь, я тоже в недоумении.

  — Что тому причиной?

  — Не ожидал, что встречу себе подобного.

  — Почему ты решил, что мы подобны?

  — Ты выдал себя своими чудесами.

  — Какие же это чудеса...  так, осознанное применение кое-каких так и неоткрытых здешними учеными законов мироздания.

  — Ты же знаешь, здесь принято все непонятное объявлять чудом.

  — Однако ты не купился.

  — Я в состоянии отличить чудо — в человеческом понимании! — от всемогущества в универсальном смысле.

  — Всемогущ только Создатель  Всех  Миров...  и то с оговорками.

  — Я не знаю, кто твой Создатель, о котором ты говоришь  с неслыханным подобострастием.  Но если он действительно тот, за кого ты его почитаешь, то его детище — ты! — удалось на славу.

  — Слишком самонадеянно с  моей стороны считать себя его детищем. Я всего лишь игрушка, сотворенная одним из его детищ для развлечения себе подобных.

  — Если ты его игрушка, воображаю, какой мощи должно быть его оружие.

  — Создатель Всех Миров никогда не творил оружия. Он творил миры, а следовательно — творцов. При необходимости он сам мог стать оружием. Но я не слышал, чтобы такое когда-либо случалось.

  — Это казуистика, не находишь?

  — Не более чем воображение у такого, как ты... или я.

  — Неужели у тебя совсем нет воображения?