Шестой остров

Повесть его, временами лишь усугублявшая мои страдания, заняла почти все утро. Другой кабальеро звался дон Франсиско де Перальта, он был кузеном дона Томаса, и было ему чуть поболе семнадцати лет.

Дядя Томаса поручил ему своего сына, дабы он, будучи несколькими годами старше, взял его с собой в Саламанку также изучать право и постоянно о нем пекся и наставлял, как надобно вести себя в студенческой жизни, ибо хорошо известно, что во всех университетах наряду с юношами знатными полным-полно неимущего сброда, который по части плутней ни в чем не уступает нищим идальго, желающим прослыть важными птицами и разгуливающим в сопровождении пажей, отъявленных бездельников, плутов и воров.

Итак, на третий день пути мрачное мое настроение не помешало нам с доном Томасом иногда пускаться в разговоры и рассуждать о законах, об исторических событиях и о политике, и всякий раз я удивлял его своим умом, что побудило его весьма быстро держаться со мной накоротке, как если бы мы были знакомы много лет. Он рассказал, что отец его весьма богат и что, кроме тех двух слуг, которые прислуживают ему и его кузену, у него был еще другой в Саламанке, которому он дал возможность учиться, как заведено в том университете в отношении слуг с ясной головой, и слуга тот все четыре года, что прожил у дона Томаса, с неукоснительным усердием и преданностью служа ему, был для него не столько слугою, сколько товарищем; однако за несколько месяцев до отъезда дона Томаса в Сеговию этот слуга скончался от водянки, и дон Томас так сильно сокрушался о смерти Педро Саяго — ежели память мне не изменяет, так звали слугу,— как если бы тот был его братом. Довольно долго после этих его слов мы ехали в молчании, ибо дон Томас еле сдерживал слезы и никак не мог собраться с силами, дабы продолжить беседу; наконец он заговорил снова и, попросив меня слушать внимательно, со многими оговорками и извинениями сказал, что он, разумеется, понимает и не сомневается, что по званию своему и происхождению я не создан быть слугою, однако он все же просит меня поехать с ним в Саламанку и жить при нем не в качестве слуги, но составить ему общество как друг и товарищ, ибо мое общество, хотя и недавнее, доставляет ему величайшую приятность и он не считает нужным выяснять, кто я, так как вид мой достаточно говорит о том и служит порукой в добром нраве; он, мол, всего лишь хотел бы, чтобы я немного помогал ему в занятиях, например, переписывал манускрипты и порою читал ему вслух, как то обычно делают студенты, а уж он ручается, что никогда не попросит от меня услуг, несовместимых с честью кабальеро; и он снова повторил, что для заботы об опрятности жилья и о еде у него есть свой слуга, так же как у кузена свой, а узнав, что я изучал право в Алькала, и слыша мои суждения и замечания о законах, высказанные в наших беседах, дон Томас убедился, что у меня чрезвычайно острый ум, завидная память и недюжинные способности, и он хочет оплатить мои занятия, дабы не пропали втуне дарованные мне небом достоинства, и в заключение он уверил, что, коли я соглашусь принять его условия, мы будем друзьями-товарищами во всем.

Я подумал, что наконец то, наконец небеса посылают мне избавление от бед, и возрадовался душою ко нечно, я был бы последним олухом, ежели бы отверг столь великодушное предложение. Я с живостью ответил, что безмерно рад столь счастливой встрече и что радушие его и необычайная милость, мне обещанная, побуждают меня всею душой и с превеликой радостью служить ему, и я, мол, уверяю его, что когда придет время и срок, я смогу доказать, что в чувстве благодарности никто не способен меня превзойти.

В Саламанке я стал называть себя просто Альваро Кансино, то бишь именем отца и моим законным именем. Ходил, по обычаю студентов, в черном и с таким же усердием помогал дону Томасу и дону Франсиско изучать юриспруденцию, сколь прилежно и охотно предавался своим занятиям, а избрал я теперь древнюю словесность.

С доном Томасом мы стали истинными друзьями, он был мне точно брат, но далеко не так держался дон Франсиско, который не только был моложе его на пять лет, а меня на три года, но всякому, кто с ним вступал в общение, было ясно и понятно, что скроен он отнюдь не тем мастером и не по той мерке, что его кузен. Был он неразговорчив, с тупым умом, слабой, медлительной памятью и страдал гнусным пороком — завистью, каковая разгоралась в нем, когда он, не раскрывая уст, слушал, как мы рассуждаем о высоких материях, или же просто наблюдал, сколь изящны и непринужденны наши братски-дружеские отношения.

Через два года после моего приезда в Саламанку, то есть в году тысяча шестьсот пятом, дону Томасу наконец удалось покорить сердце своей единственной возлюбленной, старшей дочери одного из знатнейших дворян Авилы, и убедить своих родителей просить для него ее руки; согласие было получено, договорились о венчании, которое и состоялось в кафедральном соборе Авилы.