Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Драгоценную тетрадь, в которую Александр Васильевич заносил речения государыни и свой собственный комментарий, он берег как зеницу ока и тщательнейшим образом прятал от нескромных глаз. Никто и не подозревал об ее существовании, даже самые близкие люди. Упаси Бог, прознает государыня, потребует к себе, а что потом — страшился и помыслить. И так она косилась на его литературные занятия. А раз прямо спросила: «Не записываешь ли ты за мной?» Он невольно потупился, и, наверно, у нее закралось подозрение. Она изволила часто повторять: «Ты ведь у меня сочинитель. Новиков тебя в своем Словаре поместил, яко важную птицу».

В самом деле, Николай Иванович Новиков включил Храповицкого в свой «Опыт Исторического Словаря о Российских Писателях». Написал весьма лестно: «Молодой и острый человек, любитель словесных наук. Писал много разных стихотворений и был похвален письмом г. Сумарокова. Он сочинил трагедию «Идамант» в 5 действиях, которая уже и на театр отдана… Есть некоторые его переводы, напечатанные особливыми книжками в Санкт-Петербурге, которые все за чистоту слога, а сочинение также и за остроту знающими людьми весьма похваляются…»

Был известен государыне и отзыв о Храповицком знаменитого драматического писателя Александра Сумарокова: «Я радуюся, видя в вас достойного питомца Муз…»

С легкой руки Новикова запорхала о Храповицком слава изрядного знатока российской словесности. Многие просили его в наставники, в том числе и Александр Радищев. А государыне Храповицкий был рекомендован генерал-прокурором князем Вяземским за легкий и приятный слог в канцелярных делах. Храповицкий был обер-секретарем Сената, где одно время служил вместе с любимцем муз Гаврилой Державиным. Сей ему написал:

Товарищ давний, вновь сосед,
Приятный, острый Храповицкий!
Ты умный мне даешь совет.
Чтобы владычице Киргизской
Я песни пел
И лирой ей хвалы гремел.

И в самом деле гремел. Одою «Фелице» и иными, где восславлялась «богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна открыла верные следы…».

Тетрадь была основательной толщины, вровень с его тучностью, над которой подтрунивала государыня. Увы, он был чревоугодник и любил поспать, однако же легок в движениях, как и в слоге.

— Сказывают, Феодосия не за горами, — сообщил Храповицкий Безбородко, вернувшись от государыни, — и вскорости прибудем. Охота преклонить голову.

— Ох! — Александр Андреевич выдохнул из себя и более не произнес ни слова: так все было ясно. Груз путевых впечатлений и таких же неудобств давил равно обоих. Странствие чрезмерно затянулось. И как всякая чрезмерность, оно становилось невыносимо. А выхода не было, и одно это сознание угнетало. Получалась позлащенная неволя.

— Государыня наша редкой выносливости, — обронил наконец Безбородко.

— О да, — согласился Храповицкий, — хотя ей пуховики подкладывают, дабы нимало жесткости не испытывала. Надобно признать, что путешествующим дамам приходится куда как хуже, хуже нашего. Ихние туалеты отяготительны да и соблюдение себя в чистоте и пристойности требует немалых издержек.

Дам было в самом деле жаль. Жара выплавляла из них весь лоск и всю косметику, все эти румяна, белила и всевозможные притирания. Солнце и ветер огрубили и обветрили нежную кожу. Защитить ее было почти невозможно. Парасоли, то бишь солнцезащитные зонтики, слабо помогали.

Дам было немало. В основном — в штате государыни. Остальные же были наперечет, можно сказать — случайные. Безбородко — он и в самом деле был без бородки — дам не жаловал как убежденный холостяк, а потому им не сострадал и не пытался вникнуть в их положение.

— А кто войдет в мое положение? — сетовал он. — Я выдран из пенатов и обращен в просвещенного цыгана, в кочевника, меж тем как есмь человек страдательный, нежный, деликатного обращения взыскующий.

— Не приведи Господь, услышит государыня ваши речи, — испугался Храповицкий.

— Она меня поймет и простит, — убежденно произнес Безбородко. — Ибо сама страдает, однако в силу характера виду не подает. Опять же высокий гость, император стесняет. Сколь же можно?! Вот теперь предстоит действо в Феодосии, которая прежде Кафа…

И Кафа-Феодосия открылась весьма скоро. Древностей в ней, свидетелей славного прошлого, осталось мало, почти даже ничего. Волею светлейшего князя кое-что было построено. Но восстановить то, что было разрушено турками, не представлялось возможным.

Безбородко принимал курьеров от Булгакова. С радостной миной делился:

— У турка-то, у турка народ бунтует. На Крите возмущение, на Родосе тож. Турецких бейлербеев, то бишь губернаторов, в море потопили. Убивцам нашего Шахин-Гирея отлилось. Хотя сам виноват — нечего было ему бежать на Родос. Знал ведь, отлично знал, что его ожидает.

Да, турки изрядно похозяйничали в Кафе. Начать с того, что они дали ей свое имя в ряду прежних имен — Керим-Стамбули. Правда, оно быстро забылось. Оставили после себя руины храмов, дворцов, портовых сооружений.