Шествие. Записки пациента.

— Грех. Думать о таком не моги! И про меня — ничего подобного: вышло из меня. Одержимость — она завсегда втайне от других происходит. Не распространяются о ней, стыдятся, будто дурной привычки. А я со своей коллекцией перед всеми — как перед господом богом! Вот она, в мешке вся. За плечами, как горб. Потому как она не страсть у меня, не тайна, а философия! Вот так-то-с, молодой человек. Все продумано. Взвешено. Опытом жизни, а не безменом, не гирькой чугунной, безмозглой.

С этими словами Евлампий Никодимыч, бывший моряк с «Беспощадного», перестал обращать на меня внимание, так как с прежней энергией принялся «коллекционировать»— смотреть себе под ноги в надежде обнаружить на поверхности дороги очередную пуговицу или стеклянный глаз.

Вообще-то старик Мешков мне нравился, и прежде всего — своей деловитостью. Деловитость, где бы и кем бы она ни проявлялась, всегда вызывает уважение, ибо успокаивает. Представьте себе: мир шатается, даже рушится, всеобщая паника и разброд, а на пеньке возле погибающего мира сидит человек и пришивает к своей гимнастерке подворотничок. И паникующее население земного шара, глядя на деловитого мужичка, постепенно успокаивается, приходит в себя. Раз человек чего-то там такое ковыряет иголочкой, — значит, жизнь продолжается, и вибрировать людям вовсе ни к чему.

Во всяком случае, на меня старик Мешков в условиях шествия действовал умиротворяюще, расставаться с ним не хотелось; кстати, можно было спросить Евлампия Никодимыча, не он ли в девятьсот восемнадцатом ставил к стенке авантюриста Суржикова, по кличке Лукавый? Но я все ж таки промолчал. Старик наверняка пустился бы в подробные воспоминания, не преминув поведать о том, как его зарезали московские врачи, о чем я неоднократно слышал. Стоит ли разочаровываться в полезном?

Аристарх Беззаветный продолжал рифмовать «тиранию» с «гипертонией», когда человек, напоминающий бродячий зоопарк, поинтересовался у стихотворца, стягивая взъерошенные дятлом волосы чем-то натуральным вроде мочала:

— Сударь, если не ошибаюсь, имею честь видеть перед собой в вашем лице менестреля?

— Ну зачем же столь торжественно? Сочиняю по силе возможности. Думаете, от нечего делать забавляюсь? Крест несу, страдаю манией. Теперь-то уж ясно. Сочетаю слова, разобщаю мысли. Вношу смуту в умы.

— Нынче этих бардов развелось — десятками тысяч собираются, — пожелал вставить слово ответственный работник. — Не знаю, как там у вас, в Скандинавии, зато уж у нас, в Советском Союзе, менестрелей этих, как собак нерезанных развелось. Раньше Дома культуры им для сходок предоставляли, затем они на природу подались, на колхозных полях и лугах начали собираться, а нынче в прикаспийские степи подались. Соберутся и поют, кто во что горазд. И что удивительно: каждый норовит выступить, то есть все без исключения. Демократия у них, видите ли! А кто такой бард, если со всей откровенностью? Диссидент, вот он кто. Потенциальный. И на кой он ляд сдался обществу, если общество, к примеру, занято решением продовольственной программы? Не говорю уж о перестройке, которую там затеяли наши умники… Все уши прожужжали! Да меня от этого слова не просто воротит — челюсти не разжимаются у меня от этого ихнего термина! И мозги сводит.

— Ну, что же вы заткнулись? Продолжайте высказываться. Здесь можно. Гласность тут — категория постоянная, — съехидничал Аристарх. — Депутат называется! Едва отлучили от власти — и задребезжал языком. Барды ему не нравятся. Перемены не по нутру. Небось с тепленького креслица сковырнули, вот и защебетал. Не обращайте внимания, товарищ иностранец, это все детали, — улыбнулся Беззаветный волосатому викингу. — Наша страна молодая. Вы, должно быть, и не слыхали о такой. Сколько вам лет, извините за прямолинейность?

— Двадцать девять. И это много. Ибо двадцать из них я размышлял и в своих размышлениях зашел слишком далеко. Боги меня хотели отлучить от вредных размышлений. Однажды, когда я стоял под высоким деревом, молния поразила меня, мой мозг. Она вонзилась вот сюда, — показал он на копеечного размера плешь, на которую постоянно замахивался дятел. — Но я не смирился… И вот уже пятьсот лет размышляю здесь. Сомневаюсь, в сущности, а не ищу смысл. Бесконечная череда сомнений.

— Пятьсот лет! — воскликнул я неосторожно, и так как долгое время молчал, то многие из путников обратили на меня внимание. — Простите, но отчего же так медленно размышляли? Почему так долго продвигались в размышлениях, ну и… по дороге? Все говорят, будто скоро развилка. Вон возле тех гор. А вы пятьсот лет идете! Я и года не прошел, а уже тоскую по дому.

— Это пройдет. Отвыкнете. Я уже не помню своей отчизны. Только скалы, и вода меж этих скал блистает… сквозь годы.

— Это фьерды или фиорды — не знаю, как там у вас произносится это слово? — щегольнул Аристарх «незнанием» эрудита.