Шествие. Записки пациента.

По левую руку от меня вышагивала целая компания существ, состоявшая из одного человека и нескольких птиц, а также домашних животных, рептилий и, естественно, паразитирующих на всей этой живности насекомых. На плечах и голове мощного, атлетически отформованного природой гривастого и бородатого мужчины сидели отдыхающие птицы. Мохноногая голубка устроилась на правом плече, на левом — заурядная серая ворона, время от времени разевающая клюв и сипло кашлявшая. На голове, как в гнезде, сидел красногрудый дятел и все время как бы замахивался долбануть укротителя (или дрессировщика, а может, просто ученого-натура-листа) по едва заметной, копеечной плешке, замахивался, но почему-то всякий раз не доводил дело до конца. На изгибе левой руки любителя живности, меж плечом и предплечьем, висела, благодарно посверкивая брусничными глазками, змея, обыкновенная гадюка, если не хуже. В ногах натуралиста путалась та самая ожиревшая паршивая собачка, которая в свое время с удовольствием нюхнула мою веточку полыни. На спине собачки цепко, будто привязанный, временно спал грязный, помоечный кот.

Так они все единым клубком и передвигались. И никто на них с удивлением или брезгливостью не смотрел. Даже человек с депутатским значком. Не принято было на дороге чему-либо демонстративно удивляться, чем-либо откровенно восторгаться или возмущаться. Делалось это (если делалось) непременно тихо, культурным образом, то есть незаметно. Никто не вздрагивал и не поводил в раздражении носом, если в толпе издавался непотребный звук, кто-нибудь кашлял или чихал, — во всяком случае, «будьте здоровы!» никто вам под нос не совал. Зато люди отчетливо настораживались, когда кто-нибудь по старой привычке, чаще всего во сне, начинал петь или декламировать стихи, вообще — выступать. Это многих озадачивало. Людям тогда приходилось копошиться в памяти, извлекать оттуда былые видения и звуки. А все естественное, повторяю, не шло в счет, ибо знали: это дышал мир, а не изощрялся чей-то обуянный гордыней разум.

Человека, бесцеремонно произносившего стихи, расслышал я позади себя. Вряд ли он занимался этим умышленно, чтобы досадить окружающим. Бубнил он непроизвольно, по укоренившейся привычке. Чуть позже выяснилось, что подвывал он на законном основании, являясь профессиональным стихотворцем, — не просто разговаривал, а сочинял. По инерции. Так же, как старик Мешков все еще коллекционировал, а спортсмен устремлялся к рекорду.

Внешне человек, говоривший стихами, производил впечатление одержимого, бесноватого. На ходу он частенько притормаживал, становясь в позу фюрера, потряхивал тощенькой челкой, простирал руку, приоткрывал рот и показывал искусственные зубы, таращил глаза; не существовал, а постоянно как бы смотрел на себя в зеркало.

— Я жил в эпоху тирании, и тернии ее моих касались вежд! — разглагольствовал сочинитель, потряхивая головой, словно отбивался от наседавших на него мыслей и образов.

— Ну, как, старичок? — спросил он меня, когда я довольно-таки опрометчиво оглянулся на декламатора, желая посмотреть ему в глаза, чтобы удостовериться: не рехнулся ли бедолага?

Дело в том, что на дороге душевнобольных не было. Вовсе. И не люди, страдавшие этим недугом, отсутствовали, а сам недуг был искоренен. Вот я и насторожился: не исключительное ли явление передо мной?

— …И тернии ее моих касались вежд, — повторил стихослагатель. — Кстати, будем знакомы: Аристарх Беззаветный! Говорит ли вам что-нибудь это имя?

— Говорит, говорит. И все же — почему непременно «вежды»? Дряхлое выражение почему? Красуетесь или… при Державине обучались красноречию? По всем приметам — сверстничек мой: джинсы, замша, этикетки… Я, конечно, в стихах не шибко…

— Старичок, я тоже в них не ахти, но ведь тянет, тянет окунуться в эту бездну! Смотрим же мы на звезды небесные, хотя и не были ни на одной из них (луна, этот холодный довесок земли, не в счет). А почему смотрим? Потому что однажды взглянули и подверглись очарованию, черт возьми! А по части вежд (прости, старичок, за каламбур) ты невежда. Ведь красиво же! Ласкает ухо. Хотя по смыслу правильнее будет сказать «чело». Я жил в эпоху тирании, и тернии ее язвили мне чело! Вот так. Не нравятся «вежды»— кушайте «чело». Глагол «язвили»— для убедительности — можно поменять на глагол «терзали». Нам это — раз плюнуть.

— Ну, вы даете, — присмирел я от восторга, от впечатления, произведенного на меня эквилибристом слова.

— И ваще, па-аэзия — это не только слово, но и дух! Не от слова «выдох», разумеется, — продолжал разглагольствовать Аристарх Беззаветный. — В священном писании что говорится: вначале было слово, и слово было Бог! А значитца, в поэтическом слове содержится божественный смысл!

С еще большим почтением взглянул я на Беззаветного, пожелав пропустить его из-за своей спины вперед, для чего отпрянул несколько влево, запнувшись о шелудивую собачку, на спине у которой проснулся и широко зевнул рыжий кот.

Я тут же извинился за допущенную неловкость, послав домашним животным воздушный поцелуй.