Шезлонг

Марко и Габриэль переглянулись так, словно я сказала невообразимую глупость, но поправить меня или объяснить мне это не представляется возможным, как нельзя объяснить даже самой сообразительной мартышке устройство мобильного телефона. Может быть, во мне говорила неуверенность в себе, а может, я всё себе напридумывала: и пренебрежительное отношение Габриэль, и Марко, который, кстати сказать, проявлял по отношению ко мне столь навязчивую, столь недвусмысленную заботу, будто был уверен в моей полной неспособности даже ходить самостоятельно.

Возможно, он был прав, но я от этого злилась не меньше.

Я хотела уехать, но мне не позволили этого сделать. Теперь же для меня подобрали одежду и сделали макияж, который мне совсем не нравился – он был чрезмерным и определенно старил меня. Мои волосы распустили, нанеся какой-то бальзам, отчего они заблагоухали и заблестели, как чудесные локоны Одри. Запах был знакомым, так что вполне вероятно, что это было то же самое средство, которое она использовала раньше. Этот запах выбил меня из равновесия, и я начала протестовать против затеянного, цепляясь за каждую мелочь. Я не хотела надевать кольцо – мое настоящее обручальное кольцо с черным бриллиантом так и покоилось на дне пыльной комнаты с вещественными доказательствами. А надевать чужое украшение было странно и неприятно, к тому же это было дурной приметой. Я не хотела подвивать кончики моих темных волос, не хотела выглядеть «не хуже, чем Кейт Миддлтон». Андре молчал и хмурился, наблюдая за мной, и это тоже меня возмущало.

– Почему ты можешь идти просто так, как есть, а меня надо разукрашивать и наряжать? – спрашивала я, теребя край простого шелкового платья с неясным бирюзовым рисунком.

– Потому что его, моя дорогая, все уже видели миллион раз, – подошла ко мне Габриэль, держа в руках тонкий веревочный поясок. – Тебя, моя милая, напротив, никто еще толком и не видел… в одежде.

– Мама! – воскликнул Марко и посмотрел на меня, словно извиняясь, а Габриэль улыбнулась мне тепло и по-дружески.

– Скандальные фотографии – это не беда, если мы забросаем журналы другими, достойными и семейными. В конце концов, нет ничего предосудительного в том, что Андре Робен занимался любовью со своей невестой, верно? Мы именно это и хотим показать, именно на этом поставить акцент.

– Если она будет Кейт Миддлтон, то Андре должен быть принцем Уильямом. Андре, тебе нужно побриться, у тебя слишком много волос на голове, – заявил Марко с самым серьезным лицом. Я рассмеялась и немного расслабилась. Габриэль кивнула в одобрении и протянула мне веревочный, свитый наподобие корабельного мини-каната поясок.

– Мы хотим, чтобы теперь все смогли увидеть настоящую Даша́, и чтобы такую ее знал весь Париж. Поэтому мы позволим всем этим писакам топтать наш газон и глазеть на нас.

– Меньше всего сейчас я чувствую себя настоящей. Никогда еще не примеряла такой образ, – пробормотала я, повязывая поясок. – Это не я, это не моя жизнь, я не смогу.

– Что ж, если ты не сможешь, газетчикам будет даже приятнее. Но ведь ты можешь хотя бы попытаться, дорогая. Почему нет? – сказала мне Габриэль, улыбаясь одновременно холодно и осуждающе, эдакой улыбкой мачехи из сказки. Я понимала, что не только я оказалась здесь в нелепой ситуации. Она тоже и в страшном сне не видела, что ее младший сын приведет в дом какую-то русскую, и не просто так, а в качестве невесты. А потом всем им придется отмываться от ушатов грязной воды, где смешалась и ложь, и правда, и яд, и приторная сладость «перегретых» подробностей их личной жизни. Скандал в благородном семействе, смерть одной невесты, появление другой – нагишом на обложке скандального издания, моя мама, впавшая в кому якобы после того, как над ней «поработал» мой Андре. Теплая песочного цвета шпаклевка старого дома трескалась и осыпалась под натиском сплетен.

– Я попытаюсь держаться естественно, – прошептала я, утратив весь свой гонор. Я представляла себе ее чувства и не хотела входить в эту семью вот так – через пресс-конференцию, созванную, чтобы отбелить мое имя.

– У тебя не может не получиться, посмотри, – сказала она, взяв меня за руку. Габриэль не отличалась ни высоким ростом, ни особенно яркой внешностью, но что-то неуловимо притягательное было в том, с каким достоинством и уверенностью она держалась, в идеальном сочетании цветов ее одежды и украшениях, в спокойствии ее голоса. Гармония и нежность картин Ренуара – вот какое она производила впечатление. Как же она нравилась мне, как хотела бы я так же естественно нести бремя имени – одного из знатнейших, старейших во Франции. Этот дом, в холле которого я стояла сейчас – сколько поколений Де Моро он встречал в своих теплых, уютных стенах! Никакой броской роскоши, никаких попыток кому-то что-то доказать, он стоял тут, чтобы защитить своих обитателей, чтобы обнять их своими изогнутыми крыльями – западным и восточными.