Шипучка для Сухого

Я машинально стараюсь закрыться от этого. Это слишком, просто слишком для меня. Это как оголенного провода коснуться.

Прикладываю руку к горлу, зачем-то запахиваю ворот простенького халатика.

Зачем?

Он переводит взгляд с лица на мои пальцы у горла. Зрачки расширяются, как у зверя.

Шаг ко мне.

Я ахнуть не успеваю.

Подхватывает. Держит. Смотрит.

Еще шаг.

Кухонный стол уравнивает нас в росте немного.

— Олька… Красивая…

Шепот. Такие простые, такие обычные слова. Отчего же так горячо? Отчего так остро?

Целует. Больно. Но даже не морщусь. Потому что боль — сладкая. Такая, какая должна быть. Такая, какую хочется.

Тихий, низкий стон. Это я? Да? Я так могу?

— Олька…

Рывок за бедра ближе.

Инстинктивно обхватываю ногами. Белья на мне нет, забыла совсем, только халатик успела накинуть.

И когда он это выясняет, то жарко и взволнованно выдыхает.

Дергает молнию на джинсах. Я не смотрю вниз. На него смотрю. Только на него. В глаза, где зрачок словно пульсирует, гипнотизируя меня.

А потом еще рывок.

И боль.

Острая! Кажется, еще сильнее, чем в первый раз! Еще больнее!

А я даже закричать не могу! Потому что оторваться от него не получается. И то, что мне больно, только слезы, из глаз брызнувшие, выдают.

И Олег притормаживает. Целует. Щеки мои гладит, шепчет тихо:

— Не бойся, не бойся, Ольк… Все хорошо, все хорошо будет…

И опять целует. В разбитые губы. И это тоже больно. Но, когда он делает первый толчок, отчего-то я льну крепче к его сухой жесткой груди. Словно защиты ищу. От него самого.

И затем только выдыхаю в такт движениям во мне. Держусь за плечи, обхватываю ногами. Он ускоряется, все больше теряет терпение.

Наконец, просто укладывает меня спиной на стол и за бедра двигает на себя. А я стола только лопатками и головой касаюсь, все остальное — на весу. Талия изгибается, как пластилиновая, руки цепляют край стола. Стол скрипит. Но держится. Он тоже старожил, как и все в моей квартире, довоенный еще. Помнит моих бабушку, дедушку, папу и маму. Но, наверняка, такого никогда не видел.

Мне по-прежнему больно, но мозг заволакивает мутью. И не последняя причина этому — он. Его взгляд жадный, настолько тяжелый, что я сама двинуться не могу, просто подчиняюсь, позволяя меня брать так, как ему хочется. Как ему нравится.

А ему нравится именно так. Грубо. Сильно. Жестко. Подчинять. Доминировать. Проводить ладонью по голому телу в распахнувшемся халатике, до горла. Придерживать. Крепко, но без усилия. И смотреть в мои мутные от удовольствия глаза. Потому что боль — тоже может быть удовольствием. Кому, как не мне, медику, это знать?

А потом, когда все заканчивается, он заботливо мажет мое истерзанное тело тем кремом, что оставил Игнат.

И не только там, где ушиб, но и в других местах.

Варит кофе, мажет бутерброды. Я теперь богатая, у меня есть, из чего бутерброды делать.

Ему периодически звонят, чего-то требуют.

Олег всех отправляет. Спокойно и деловито. Без особых слов и видимых усилий.

А я в каком-то трансе нахожусь. В полусне. Периодически проваливаюсь в дрему, даже не задумываясь, что в моей квартире, по сути, совершенно незнакомый мне и явно недобрый человек. Словно что-то внутри моего глупого мозга понимает, что Олег Сухой — не опасен. Ну, то есть, для меня не опасен. А для других — очень даже.

Этот странный, поселившийся в моей голове туман дает понять, что спокойнее и правильнее мне быть рядом с Олегом.

Это странно, это дико, но это так.

Сухой периодически заваливается ко мне на кровать, обнимает, целует, немного тискает. Но никаких попыток продолжить наш секс-марафон не делает. Словно понимает, что переборщил, и теперь осторожничает. И я ему за это почему-то иррационально благодарна.

Вечером он все же уходит. Видно, не смог в очередной раз отбодаться от каких-то дел, и потому страшно злится. Но идет.

Коротко инструктирует никому не открывать, жадно и обещающе целует в истерзанные губы и сбегает по лестнице вниз.

А я…

Я ложусь спать.

И сплю без сновидений, спокойно и крепко.

А утром просыпаюсь от звонка в дверь.

Олег…

16. Примерно двадцать лет назад

В окна смотрит мокрый Питер.

Он сосед наш и свидетель…

Он такие вещи видит,

Что не знает даже ветер.

Он такие вещи знает,

Что забыло даже солнце.

Мокрый Питер замерзает

И в окно твое смеется.

М. Зайцева.

У меня дела никуда не делись, само собой. И отключение в такой момент на пользу не пошло.

Если день я тупо забил, окунувшись в мою Шипучку с головой, то вечером все же приходится ехать общаться.

С захаровскими, суками. Они продавили дурака Вектора, и тот реально чуть не плакал в трубку.

Очень не хотел оставлять девчонку в такой момент. Хотя понимал, конечно, что секса в этот день не светит.

И так затрахал до состояния полутрупа.

Весь день моя Шипучка пролежала на кровати, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь. Пила, чего дам, ела, чего притащу. И смотрела. Доверчиво так. У меня сердце екало каждый раз.

И в животе так тепло-тепло было.

Ну чего сказать?

Поплыл ты, Сухой. Вот так вот. Запросто. С одного взгляда. От девочки — тонкой тростинки с шипучим взглядом, от которого в животе пузырьки, как от напитка «Байкал».