Шипучка для Сухого

Настолько, что мои ребята, кто дергается невпопад, получают пули. Боевые. И никаких предупредительных выстрелов и тройных поклонов с подскоком, как это должно быть. Все резко и жестко. Уже по одному этому понимаю, что не местные. Не наши. Значит, либо Витя сгонял в столицу раньше, подсуетился, либо… Либо меня подставили. Оба варианта херовые. Я не дергаюсь, ловлю взгляд Васи, полный досады и понимания ситуации.

Он как раз диплом в этом году должен был получить.

Когда нас ведут в машину, я поворачиваюсь и долго смотрю на Витю. Так, что он из красно-белого становится зеленым.

Да, сука, ты все правильно понимаешь. Все правильно.

На допросе становится совершенно понятно, что по нам работают столичные. Гастролеры, мать их.

Значит, скорее всего, первый вариант. Но и второй не исключается.

Я понимаю, что мне светит, а потому спокоен. Раз столица, то не рыпнешься. Надо вывести ребят из-под удара. Хоть кого-то. И надо…

Сука, надо как-то сообщить Шипучке.

23. Примерно девятнадцать лет назад

В комнате с белым потолком… (с)

Комната — белым, простыни — красным.

Где ты? Зачем я? Как теперь жить?

Плакать — не стоит. Слезы — напрасны.

Это — как рана. Будем лечить.

Лечим — делами. Лечим — работой.

Лечим — и верим, все будет так.

Где ты? Не важно. Где ты и кто ты —

Это — пустое. Это — пустяк.

М. Зайцева.

Я прихожу в себя в больничной палате в гинекологии. Смотрю в потолок. Зайчики прыгают. Блеклые какие-то. Серые.

Голова кружится. Болит. Только голова, слава Богу. Не знаю, как бы я вынесла, если б болело еще и там…

Чувствую себя странно. Словно лечу куда-то, и в то же время грудь давит. Наверно, это от наркоза. Наверно, пройдет.

— О, пришла в себя!

Резкий голос.

Тяжело поворачиваю голову.

Рыжеволосая девушка, грызет яблоко, смотрит на меня.

— Ты как? Врача позвать?

— Не… — облизываю сухие губы наждачным языком. — Пить…

— Сейчас…

Она суетится. Прикладывает кружку к моему рту. Я пью, закашливаюсь, и наконец-то чувствую боль в низу живота. Тупую. Тяжелую. Давящую. Она даже не в низу живота. Она в голове. Шибает сразу и сильно.

Я отталкиваю кружку, сгибаюсь, валюсь на бок. И вою. Мне кажется, что вою. Но на самом деле, я просто сиплю, тихо, беззвучно практически.

— Эй, ты чего? — пугается рыжеволосая, — больно?

Она выбегает из палаты и скоро возвращается с медсестрой.

— Ну, чего ты сипишь? Больно? Где?

Я не отвечаю. Я уже успокоилась. Наверно.

— Давай-ка успокаивающее тебе кольну. Полегче будет, поспишь. Хотя, не надо бы, после наркоза…

— Кольните мне что-нибудь, пожалуйста. Не хочу помнить…

Она что-то бормочет, протирает ягодицу ваткой, колет.

И я проваливаюсь в забытье. Сладкое такое. Теплое. И словно в прошлое попадаю. Недавнее, счастливое.

Там Олег гладил мне живот. Водил гулять по набережной Невы. Целовал. Любил ночами так долго и нежно, что сердце останавливалось от счастья.

И говорил про наше будущее. Тоже счастливое.

Работа, достаток, летом в Италию.

Или хочешь в Грецию, Ольк?

А можно и Болгарию. Как раз на солнышке пузико погреешь…

А я, счастливым болванчиком, кивала и кивала.

Да, конечно. Италия. Или Греция. Или Болгария. Главное, с тобой. Главное, вместе.

В консультации врач спрашивала про семейное положение. Кивала, когда я говорила, что скоро свадьба. Немного хмурилась на анализы, еще рано что-то прогнозировать, но надо поберечься.

Я не говорила Олегу, это же ерунда. Конечно, поберегусь. И его поберегу.

Я как раз на работе была, когда позвонили.

Перед этим Олег пропал.

Уехал утром от меня, обещал вечером приехать.

И все.

И пропал.

А я столкнулась с тем, что очень мало, оказывается, знаю о своем женихе. Например, я не знаю адрес его офиса. И его рабочий номер.

И номер Васи.

И вообще… Господи, да я даже фамилию его не знаю!

Оля! Ты же замуж собралась! Ты же ребенка от него ждешь! Оля! О чем ты думала?

Эти вопросы возникали в голове фоном. Глупым, раздражающим.

Основное было не там.

Основное было — где он? Что с ним? Почему пропал?

На следующий день у меня был выходной, поэтому я нервно прыгала по квартире. И решала — идти в милицию, или нет?

У него — прошлое. Он и не скрывал, рассказывал мне много чего о себе. Гибель родителей. Бабушка. Ее смерть. Детский дом. Первый срок, как он говорил, «по малолетке». Это значит, до восемнадцати. Он мне показывал наколку, которая символизирует это. Роза за решеткой. Говорил, что еще на пальцах многие колют, но он не захотел. На пальце у него только две наколки: белый крест на темном фоне — это второй срок, в Питерских Крестах, и еще знак того, что он — серьезный человек в своем кругу — перстень с шахматной короной.

Олег не говорил, за что конкретно сидел, и чем конкретно занимался до того, как со мной встретился. Я и не расспрашивала. Слушала, что рассказывал, иногда задавала вопросы. Но сама не лезла. Мне почему-то казалось, что о таких вещах человек должен сам говорить. Когда посчитает нужным.

Для меня было достаточно того, что он пообещал, что больше не будет связываться с чем-либо незаконным. Я знала, что он говорит правду. Я это чувствовала. И я ему верила.