Широты тягот

— Но почему я не могу? — спрашивает он Платона, силясь объяснить ему свое недоумение. — Почему не могу писать стихи или сочинять истории, как ты? О других людях?

— Не ты один, — отвечает Платон, складывая на столе руки. — Многие писатели пишут всю жизнь, но их тоже это мучает. Если они и пишут, то о своей собственной жизни. Это самая большая трагедия искусства. Мы можем вообразить себе бога, его врагов, идеологии, с которыми надо бороться, но не способны рассказать ни единой истории, в центре которой не были бы мы сами. В этом корень всех мировых проблем, мой друг. Но ты не можешь влезть в чужую шкуру, пока не снимешь с себя свою.

В этот выжженный, высушенный день Тапа смахивает на человека, который либо влюблен, либо под кайфом от гашиша. Но Платон не хочет лезть к нему в душу. Оба привыкли справляться со своими демонами в молчании, даже когда находятся вместе.

— С чего это ты вдруг так заинтересовался стихами и историями? — наконец спрашивает Платон. — Бывало, подшучивал надо мной… Цена стихотворения — четыре выбитых зуба.

— Девушка, — отвечает Тапа. — Она просит рассказать ей какую-нибудь историю. Я тоже хочу рассказать ей историю. Но не знаю как. Я не знаю, что превращает случай или происшествие в историю. Раз уж на то пошло, что вообще делает историю историей? Моя бабушка мне столько всего рассказывала. Но было ли это историями? Или это просто…

Тапа не заканчивает фразу. Ему мешает обильный пот, стекающий по затылку и спине. Он в ужасе от перспективы испачкать чистую рубашку, только что из химчистки.

Не проведи Платон столько лет в тюрьме, он и не понял бы, что именно так озадачивает его друга. Но основную часть жизни он провел за решеткой. Это научило его читать, слышать и понимать тишину, которая следует за незаконченными фразами.

— Или это то же самое, что превращает жизнь в смерть, — отвечает он.

В тюрьме Платон был лишен стимуляторов любого рода — ручек, газет, чая, разговоров, надежды. Он был лишен и жизни, даже такой, как у муравья или таракана. К концу заключения его стала мучительно раздражать не столько изоляция, сколько банальная потеря времени. По ошибке заклейменный индийской разведкой как террорист, он боялся, что и вправду станет им, хотя бы ради того, чтобы отомстить за потерянное время.

— Перемены, — говорит Платон. — Что-то должно происходить. Без этого история мертва. Мы мертвы.

— Я что-то не очень понимаю, — признается Тапа.

— Допустим, незамужняя женщина забеременела, — говорит Платон. — И она должна выбирать. Выйти замуж или нет, выносить ребенка или нет, бросить его или нет. Что бы она ни выбрала, она не может остаться после этого неизменившейся. История не может закончиться тем же, чем началась.

Тапа соскальзывает в молчание, роясь в словах Платона, ища в них разгадку.

— А ты изменился? — спрашивает он Платона. — Твоя жизнь — история?

— Моя — трагедия, — отвечает Платон.

Оба смеются.

Глаза Платона наполняются влагой.

— А ты? — спрашивает он друга. — Ты изменился?

У Тапы на щеках тоже блестят слезы. Он сидит перед Платоном нагой и беззащитный, как сумасшедшая в безлунную ночь.

Старик слез с крыши и теперь стоит внизу. Его ноги по щиколотку ушли в сорняки, которые он выдергивал целый час. Он не видит стоящего рядом Тапу — Тапа смотрит на него, а он смотрит на храм. Блеснув щербатой улыбкой, старик машет не кому-нибудь, а самому синеглазому богу.

Прежде чем расстаться с Платоном, Тапа отдает ему фотографию в рамке, как и задумывал почти восемнадцать лет тому назад.

* * *

Страна гор поднялась из моря. В ней много такого, чего приезжие не поймут никогда, потому что их породила не эта земля. Она ни плоская, ни круглая. Ни широкая, ни длинная. Глубина — все, что у нее есть. Вот почему мы, ее семя, не взбираемся на ее высочайшие горы, а лишь поклоняемся им. Когда с самого высокого места на планете вглядываешься в ее самые глубокие глубины, то видишь слои почвы, льда, гравия, песка, камня и раскаленного пепла. Видишь трещины, связывающие тебя с ее центром. И это позволяет освободиться от всего человеческого. Разорвать круговорот рождений. Но большинству из нас хочется жить дальше. Мы хотим получить еще один шанс.

Эта страна — полноценная страна. У нее есть собственные пустыня, море, ледник, реки, даже свое уникальное солнце и дождь, которыми она не делится со всем остальным миром. А правят здесь стихии. Они — боги, чудовища, мятежники, революционеры, танцовщики, контрабандисты, генералы, короли, бедняки, богачи, любовники, дети, родители. Они как люди.

Горный воздух сух и тих. Он сохраняет все. Он сохраняет скелеты вымерших существ. Сохраняет тела, сброшенные душами, которые переселились в новые края и жизни, но могут когда-нибудь вернуться и потребовать обратно то, что принадлежит им по праву. Сохраняет и смех — вылетев однажды из чьей-нибудь груди, он еще долго перекатывается эхом по долинам и пещерам.