Шишкин

— Что в лесу? — переспросил я.

— Да чем кормишься-то?

— Тем же, чем и вы — хлебом.

— А где-ка ты его берешь, родимый ты мой? А? Где-ка?

— В деревне. Где ж мне больше брать?

— Тебе не боязно рази?

— Чего боязно?

— А в деревню-то ходить рази не боишься?

— Чего мне бояться? Кто меня съест?

— Да ведь ты, чай, беглой? Може, ты из войска убег, а?

Я засмеялся. Бабы переглянулись между собой и покачали головами.

— Ишь, девоньки, какой он… Бесшабашный, видно, смеется как, на-ко…

— Не хочешь ли хлебца?

— Нет, не хочу, свой есть.

— На, не бойся, возьми. На, возьми краюшку, у меня от жнива осталось.

— Убирайтесь, бабы, не мешайте.

— О, хо-хо! Господи! Какой он такой…

— Как же ты туточки ночуешь?

— Где? — спросил я.

— А в лесу-то. Тут ночью, чай, медведь, волк, зверье всякое…

Они принимали меня за беглого и воображали, что я в деревню и глаз не смею показать…

Случалось мне иногда во время пути разговаривать с крестьянами и выказать им настоящее свое звание, занятие и общественное положение. Другой, более сметливый, задумается и спросит:

— Так пошто вы пошли на крестьянску-то жизнь, по телегам да по избам-то мучиться?

— Захотелось посмотреть, порисовать…

— Напрасно все это, так только, баловство!

— Может быть, и баловство, да вот нравится мне, я его и делаю.

— И хочется вам это, барин, теперь на себя обузу брать? Диви бы от нужды какой большой, голодовал, что ли, али бо что, а то сами баяли, что по охоте… Жили бы на городу, пили, ели слезно, а то на поди?! Чудной барин!»

Из Петербурга пришли приятные известия. Н. Быков, получив заказанную картину от Шишкина, был ею доволен и спешил заказать новую («…прекрасная картина, и тон ее верен, повторяю, подобной ей из видов нашей матушки-Руси нисколько не было бы излишним, и если в Елабуге от нечего делать найдете Вы хорошую местность, то напишите»). Он же отправил 3 сентября 1865 года в Совет Академии художеств картину «Вид в окрестностях Дюссельдорфа», сопроводив ее следующей запиской на имя Д. И. Ребезова (об этом Иван Иванович пока не знал): «Милостивый государь Дмитрий Иванович!

Пенсионер Императорской Академии художеств классный художник Иван Шишкин по моему заказу написал картину: вид из окрестностей Дюссельдорфа и прислал ее ко мне, которую при сем имею честь передать на благоусмотрение Академического совета. Картина эта заслужила одобрение дюссельдорфских художников, и мне известно, что рисунки пером работы Шишкина удостоены помещения в дюссельдорфском Музеуме наряду с первыми мастерами Европы, а настоящая картина служит доказательством его способностей и таланта».

12 сентября Иван Иванович Шишкин, «оправдавший ожидания Совета отличными своими работами, произведенными как в России, так и за границей», получил звание академика. Первым его поздравил Н. Быков. Следом пришло письмо от Нерадовского («Сообщаю тебе два мнения известных лиц и очень придирчивых — Шамшина, профессора, что твоя картина занимает первое место на выставке, и Микешина, что давно таких пейзажей не было»).

В Петербург Шишкин возвратился осенью академиком.

В 1899 году С. П. Дягилев опубликует статью «К выставке В. М. Васнецова», в которой читаем следующие строки:

«Первая и наибольшая заслуга Сурикова, Репина и, главное, Васнецова в том, что они не убоялись быть сами собой. Их отношение к Западу было вызывающее, и они первые заметили вред огульного восторга перед ним. Как смелые русские натуры, они вызвали Запад на бой и, благодаря силе своего духа, сломали прежнее оцепенение. Но они дерзнули и смогли это сделать только с помощью одного и неизбежного условия — близкого и осязательного знакомства с тем же враждебным Западом. Когда Васнецов гулял по Ватикану или в Париже всматривался с интересом в творения Берн-Джонса, он не хотел покоряться, и, наоборот, именно тут, в момент преклонения перед чарами чужеземного творчества, он понял всю силу и ощутил с любовью прелесть своей девственной национальности».

Слова эти можно с полным основанием отнести и к Шишкину.

По возвращении в Россию мысли Ивана Ивановича были сродни тем, которые высказал художник П. Чистяков в письме к К. Солдатенкову в 1870 году, едва оказавшись на родине: «Россия мне понравилась, а Петербург даже хорош. А что великие немцы — хозяева всесветные, каковы? И перед этой-то дрянью русские так слепо и безотчетно преклоняются, разумею художников. Я горжусь, что никогда не ставил их выше, чем следует, и отдавал должное».

Теперь, как никогда раньше, осознавал Иван Иванович, что звучащие в картинах художников Академии величественные и мощные ноты церковного гимна не принадлежали гимну православному, и что такою, как заметил один из критиков прошлого, «была вся вообще академическая религиозная живопись: либо католическою, либо протестантскою».

Чувствовали это и ученики Академии художеств, потребовавшие в 1863 году предоставить им, четырнадцати кончавшим академический курс, полную свободу выбора сюжетов.

Требование рождено было осознанным желанием работать над национальной темой.