Шишкин

Некоторая предвзятость к немцам мешала верно относиться к суждениям их. Они же, ознакомившись с рисунками Шишкина сепией и пером, искренне восхищались высоким мастерством художника, («…немцы рот разевают и говорят, что вам нечего у нас учиться и проч, и прочь, гадости немецкие».)

Упорно работал над офортом. По рисункам, привезенным из поездки в Оберланд, делает два офорта: «Буковый лес в горах» и «Хижина в горах», на последнем видны дополнения — рукой В. Якоби пририсованы юмористические фигурки насекомых — явное иронизирование художников к «высокому штилю», исповедуемому романтиками.

К картинам не подступался, ибо не видел особой пользы в изучении чуждой ему природы. Лежащие без дела краски и кисти наводили на мрачные мысли. Боялся, топчется на месте и теряет мастерство, («…синица моря не зажгла. Это так. Поверь, искренне тебе говорю. Я гибну, видимо, с каждым днем» — из письма И. Волковскому от 17 февраля 1864 года из Цюриха «проклятого».)

Больше месяца не подходил к полотнам. Чертова заграница, много портила она крови, да еще эта зависимость от Академии, связывающая по рукам и ногам! И одиночество, которое кого угодно с ума сведет. Надо было проверить собственные мысли, услышать русскую речь, суждения товарищей. У него складывалось твердое убеждение, что русское искусство имеет свои задачи, противоположные тем, что решают художники европейские, и потому современное искусство «немцев» не может быть образцом для России. Правда, он все еще надеялся, что знакомство с работами французских художников и поездка в Бельгию и Голландию, знакомство с тамошними музеями переменят мысли, и потому просил разрешения остаться за границей на год.

Волковскому же признается: «Черт знает, хотя я и прошу этого, а на душе-то совсем другое, так бы сейчас и полетел к вам — и гораздо бы лучше было, если бы лишний год в России, а как подумаешь, разведешь руками».

Мысль требовала проверки.

Он боялся показаться в Петербурге, считая, что мало успел сделать.

Весной 1864 года много ездил. Посетил некоторые города Швейцарии, побывал в Базеле, на открывшейся там выставке. Наведался и в Женеву, посетил мастерскую Калама, но художник находился в Италии. Визит к швейцарцу носил формальный характер. Более заинтересовали его этюды Диде. Женевская же постоянная выставка оказалась ниже всякой критики.

Открывалась выставка в Париже, и он рвался туда. Город вызвал у него противоречивые чувства. («А Париж, брат, черт знает что такое. Вавилон, совершенный Вавилон».)

Иван Иванович вроде бы успокоился и взялся за кисти. Побывал на Фирвальштадском озере, а оттуда отправился в Дюссельдорф, где в четырех часах езды от города, в прекрасной местности работали Л. Л. Каменев и Е. Э. Дюккер.

Он отдыхал среди товарищей. Отошел душой, работалось споро. Пожалуй, в Тевтобургском лесу было написано этюдов много больше, чем за все предыдущее время пребывания за границей. Особо удавались рисунки пером. Некоторые из них были выставлены в Дюссельдорфском музее и вызвали овации. Некий же дюссельдорфский антиквар, со слов профессора П. Н. Вагнера, владеющий двумя рисунками Шишкина, говорил русскому путешественнику: «Вот талантливейший из ваших рисовальщиков, и эти два рисунка я не продам ни за какую цену, потому что им цены нет».

«Радуюсь, что ты утираешь нос немцам, — писал из Петербурга Волковский. — Уж если ты заставил зашевелиться эти апатичные натуры немцев и выставил их на печатные овации, то, видно, недаром».

«В Тевтобургском лесу, где они жили с Дюккером и Каменевым, он всех изумлял своей силой, — читаем у Комаровой, — беря с собой на этюды тяжелый железный мольберт, который едва могли поднять другие. Однажды они с Дюккером выбрали красивую группу дубов; росший перед нею бук заслонял ее, лесничий же позволил ломать только те ветки, которые они могут достать руками. Иван Иванович взял одной рукой свой мольберт и, размахивая им, оставил несчастному буку одну верхушку в виде букета».

Из Петербурга пришло разрешение провести за границей все полагающиеся годы пенсионерского содержания, но теперь Иван Иванович, осознав свою оплошность, решает вернуться в Россию раньше срока. Больших хлопот ему будет стоить разрешение возвратиться ранее шестилетнего срока на родину для более плодотворного изучения своего русского пейзажа.

В одно время с Шишкиным обратится в Академию с просьбой прервать заграничную командировку В. Г. Перов. Чуть ранее о том просил М. Ю. Клодт. В 1865 году станет ходатайствовать о том же П. А. Суходольский. Становилось ясным, пребывание за границей почти ничего не давало, скорее даже способствовало регрессу. Необходима была родная духовная среда.

Как тут не вспомнить письмо Л. Л. Каменева, выразившего общие мысли русских патриотов-художников: «Ну его к черту, и Оберланд, и всю Швейцарию. Она у меня сидит во где! Чтоб писать ее, надо родиться швейцарцем или им сделаться, а я и во сне вижу наше русское раздолье с золотой рожью, реками, рощами и русской далью».