Шишкин

Однажды ушли с Коларом из Праги в пять утра и прошли верст двадцать пять по долине. Набрали растений, и Колар помогал точно классифицировать их.

В другой раз пригласил Шишкина на освящение знамени общества гимнастиков и певчих. Слушая взволнованную речь лидера чешских либералов, талантливого оратора Сладковского, не зная языка, Шишкин понял смысл ее — настолько живо говорил оратор. («Я думал, разразятся рукоплескания, но холодны стали чехи или немцев боялись — не знаю, а у меня, признаюсь, руки чесались — смысл его речи был общая свобода всех славян, самого громадного племени в Европе».)

Забегая вперед, скажем: чувство гордости за Россию, русского человека окрепло у Шишкина в Европе. Нельзя не привести один любопытный факт, упоминаемый Д. Успенским: «Когда-то в молодости в одной из пивных Мюнхена немцы стали подтрунивать над русскими и Россией. Шишкин вступился. Началась ссора, окончившаяся сокрушением целой толпы немцев. Дело дошло до суда, и там в числе вещественных доказательств фигурировал железный прут пальца в три толщиной, согнутый в дугу могучими руками сражавшегося Ивана Ивановича. Суд оправдал Шишкина, а немецкие художники отнесли его из зала суда в ближайшую пивную, где и воздали должную честь собрату и доброму патриоту».

В октябре Иван Иванович поселился в Мюнхене. Ощущение новизны исчезло, и дневник перестал существовать.

Сохранилась фотография художника, сделанная в Мюнхене. Немного суровый, высокий, стройный, с зорким взглядом, модно одетый человек смотрит с нее. «Прекрасный человек был Иван Иванович, — скажет один из его современников, — с виду суровый, на самом деле добряк, по внешности волостной старшина, на самом деле тончайший художник. Наружность его была типично великорусская, вятская».

Работа не клеилась. Не было натуры по душе. Чем больше он переезжал с места на место, поражаясь разнообразию видов, резкостью очертаний, тем чаще думал о России. Все, что он видел здесь вокруг себя, настойчиво навязывало ощущение границы, предела, постоянного присутствия человека. Быстрая перемена пейзажа непрерывно занимала внимание и крайне возбуждала. Другое дело Россия. Припоминались бескрайние поля, холмы, ласкающие глаз перелески, деревни по берегам рек, дремучие, протянувшиеся на сотни километров леса, в которых отдыхала душа. Все в России, по замечанию В. О. Ключевского, отличается мягкостью, неуловимостью очертаний, скромностью, даже робостью тонов и красок. Ветер да тишина на обширных пространствах. И спокойные мысли…

Может быть, в Европе Шишкин впервые глубоко задумывается о значении родной природы для русского человека. Не здесь ли придут к нему мысли, что река приобщает русского человека к артельному труду, учит общению с людьми незнакомыми, пробуждает предприимчивость в нем, а жизнь в степи или в лесу, где человек в одиночку борется с природой и где требуется кропотливая черная работа, порождает другую привычку — неумение и нежелание работать на людях. Человек степной, лесной замкнут, осторожен, спокойно чувствует себя, лишь оставаясь наедине с собой, но и удивительно наблюдателен — сколь верны народные приметы!

В лесной глуши, близ родника с ключевой водой не чувствует ли себя русский человек в родной религиозной среде?

Простая, но глубокая мысль: жизнь — основа мира, разлита повсюду, и найти ее можно в траве, былинке, камне…

Природа, что храм, в который пришел верующий, и потому он так благоговейно вглядывается в нее, прислушивается к^-ее голосу.

Пожалуй, теперь Иван Иванович мог повторить мысли историка И. Е. Забелина, заметившего: «…ландшафт страны всегда имеет глубокое, неотразимое влияние и на мысль, и на поэтическое чувство народа и всегда возделывает и мысль и чувство в том характере, в том направлении и в той перспективе, какими сам отличается».

В Мюнхене Иван Иванович принялся рисовать животных, задумывая «соединить пейзаж с животными», для чего начал посещать мастерские братьев Бено и Франца Адама, занимающихся живописью этого рода.

Именно из Мюнхена Шишкин отправит письмо Ивану Волковскому с просьбой узнать о сохранности своих работ, находящихся у Гине. («…кажется, буду просить прислать их мне»). Похоже, свежим глазом хочет он взглянуть на работы прежних лет.

Из Петербурга пришли и грустные вести. Джогин сообщал, что он и Гине «опять по-прежнему оборвались на экзамене, но вот уже навсегда». (В журнале собраний Совета Академии художеств от 2 октября 1862 года было записано: «…Александру Гине… и Павлу Джогину отказать в допущении до конкурса на золотую медаль. Первым трем за летами… А… Джогину по неуспешному конкурсу в два раза».)

Из писем узнает о событиях в далеком Петербурге.

«Академия упорно отстаивает свои старые привычки, и никакие, кажется, силы не в состоянии толкнуть ее вперед… Приезжай скорей, бросай немцев и их природу, в наш лес пошли — хорош он!» — писал Джогин.