Шишкин

Появились в России новые имена: Суходольский («Боголюбов об нем говорит, что Ахенбах лучше не напишет этюдов», — сообщал старый товарищ Шишкину), Орловский. Еще новость: «Перов выставлял своих попов — и через 24 часа по повелению было снято, но, несмотря на то, критика разобрала сюжет подробно и признала его 1-м юмористом России: он теперь женится и в генваре будет в Германии».

«Будем ждать», — радуется Шишкин.

Мясоедов написал «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на Литовской границе». Боголюбов уехал в Египет. Костя Маковский получил вторую медаль за картину «Агенты Дмитрия Самозванца убивают сына Бориса Годунова». На всемирной выставке заговорили о пейзажах Лагорио, Лебедева, Щедрина. Заметили, заметили русских!

Заканчивался первый год пребывания за границей. Нужно было подавать отчет об увиденном, проделанном. На бумагу ложились следующие строки: «…Касаясь вопроса о мюнхенской школе вообще, невольно придется бросить хотя бы беглый взгляд и на требования публики, тем более что они частью обусловливали труды художников. Здесь как число художников, так и людей, интересующихся искусством, весьма большое, но публика ли виновата в замечаемой неоконченности картин или художники испортили взгляд ее — не знаю, однако, ходя по выставкам, я видел весьма мало картин гармоничных. Поэтическая сторона искусства нередко убита здесь материальностью красок и самой работы.

Публика, кажется, не требует очень многого, сюжеты жанристов часто лишены интереса и ограничиваются сладкими сценами обыденной жизни; отсутствие мысли в картинах этого рода весьма ощутительно».

Шишкин подметил главное: интересы невзыскательной публики «обусловливали труды художников». Насколько же мелки были интересы, можно судить по картинам живописцев.

Другими интересами жили в России. Было с чем сравнивать. Немецкая публика искала развлекательности, требовала ее, диктовала художественному рынку, на них и ориентировался немецкий художник, наводняя рынок «негармоничными произведениями», отталкивающими безжизненностью, безвкусием.

Иван Иванович начинал с одобрением отмечать те работы немецких художников, в которых чувствовалось желание приблизиться к национальному пейзажу.

Отказавшись от поездки в Женеву к Каламу, Шишкин направляется к Рудольфу Коллеру — швейцарскому пейзажисту и анималисту, который поначалу привлек его «ясностью художественного языка». («Прелесть, я до сих пор не видывал и не думал, чтобы так можно писать коров и овец… Вполне художник и на деле… Живопись сильная, сочная, и оконченность доведена до последней степени».)

Но через некоторое время его отношение к Коллеру резко изменилось. Он почувствовал неумение его «прийти к цельной, законченной картине». Русским же художникам виделась в картине прежде всего содержательность, серьезность замысла. («Его принцип, — писал Шишкин о Коллере, — не удаляться от этюда ни на шаг»).

Занятия в мастерской швейцарца начинали тяготить.

Страх перед заграницей был преодолен.

Летом Иван Иванович работал со Львом Львовичем Каменевым в Бернском Оберланде и написал несколько десятков этюдов. С Каменевым, отправленным за границу на средства Н. М. Аласина, сошлись в то лето коротко. Мыслили одинаково. (Возвратившись в Россию, Каменев, как и Шишкин, обратится к родному пейзажу и привлечет внимание художественной критики и публики глубоко национальными по духу работами «Сенокос», «Зимняя дорога», «Весна»).

Глубокой осенью Шишкин возвратился в мастерскую Коллера. Но отношения не складывались. Слишком разные характеры были у них.

Сказывалось и различие во взглядах на роль и назначение искусства.

Зима, проведенная в Мюнхене — этой фабрике картин, была для него мучением.

В ноябре начал картину для Н. Быкова, но она не шла. Не лежала душа к чужой природе. Не трогала она. Он и летом, много работая в горах Оберланда, так и не смог увлечься характерным пейзажем. Полюбить природу чужого народа — что изменить своей церкви.

В январе, бросив копировать с этюдов Коллера коров и овец, ушел из мастерской, («…мне стала противна моя живопись, я взял уроков несколько в гравировании на меди».)

Писанные без натуры картины раздражали, не хотелось смотреть на них. Не раз приходила мысль, что пансионерство приносит вреда более, нежели пользы. Оторванный от родной природы, испытывал растерянность. К ней примешивалась раздраженность, вызванная необходимостью следовать установкам Академии. Подражать не желал, да это и не сродни», а «оригинальность своя еще слишком юна, и надо силу».

«…ни в старинных картинах, ни у современных художников он не находит того направления, тех сюжетов, которые ему более всего были по душе, — замечает Комарова. — Он не знал, за что приняться… Он привык к тесному кружку товарищей, в котором высказывались и обсуждались сомнения, поднимавшиеся в каждом из них, обсуждалась каждая вещь, — здесь же у него не было ни одного близкого человека. Но он осознавал, что вернуться из-за границы с пустыми руками нельзя, самолюбие не позволяло этого и заставляло работать и совершенствоваться».