Шкатулка желаний

Но слышу у себя за спиной совсем другие слова: разговоры сплетниц, болтающих по мобильным телефонам, разговоры школьников, которые приходят сюда покурить и посмеяться после занятий, усталые разговоры молодых и уже таких одиноких мам, пристроивших коляски с младенцами в тенек, — мужья ускользают, больше к ним не притрагиваются… горько-соленые, как слезы, слова…

Потом, в середине дня, насчитав сорок взлетающих самолетов, я собираю вещички и возвращаюсь в студию, которую сняла на несколько недель, на время, необходимое, чтобы сделаться убийцей. Она находится на улице Огюста Ренуара, позади Музея изящных искусств Жюля Шере.

Меблированную студию я себе нашла в доме, построенном в пятидесятые годы, в те времена, когда архитекторы Лазурного Берега бредили Майами, мотелями и кривыми линиями, в те времена, когда они мечтали отсюда вырваться. Студия некрасивая, неуютная, мебель безвкусная — прочная, и на том спасибо. Кровать скрипит, но, поскольку я сплю на ней одна, скрип никому, кроме меня самой, не мешает. Моря из единственного окна не видно, но когда я сушу белье, протянув поперек окна веревочку, к вечеру все пропитывается запахами ветра, соли и дизельного топлива.

По вечерам я в полном одиночестве ужинаю и в полном же одиночестве смотрю телевизор, а потом — все так же, в одиночестве, — мучаюсь бессонницей.

А еще по вечерам я плачу.

Вернувшись с пляжа, я сразу иду под душ, как делал папа, возвращаясь с завода. Но я смываю с себя не осадок глутаральдегида, а всего лишь остатки моего стыда и моего горя. Моих утраченных иллюзий.

Я готовлюсь.

Первые недели после исчезновения Жо я провела в том же самом центре Сент-Женевьев, где залечивала раны в прошлый раз. Монахини тоже куда-то исчезли, но заменившие их медсестры оказались такими же милыми и предупредительными, как доминиканки.

Бросив меня, Жо забрал у меня смех, радость, удовольствие от жизни.

Он изорвал списки того, что мне надо, того, чего мне просто хочется, и моих будущих безумных трат.

Он лишил меня тех мелочей, которые привязывают нас к жизни. Овощечистки, которую мы купим завтра в «Лидле»; утюга с отпаривателем, за которым пойдем в «Ашан» на следующей неделе; коврика в комнату Надин — а с ним подождем до следующего месяца, тогда начнутся распродажи.

Он отнял у меня желание быть красивой, быть хорошей, быть игривой и пылкой любовницей.

Он непоправимо загубил простую поэзию нашей жизни, он украл, вычеркнул, выскреб мои воспоминания о нас. Как мы гуляли, держась за руки, по пляжу в Туке. Как визжали от восторга, когда Ромен делал первые шаги. Как веселились, когда Надин сказала первое слово — «пипи», тыча пальчиком в папу. И как хохотали после любви в кемпинге «Улыбка». И как у нас одновременно забились сердца, когда в пятом сезоне «Анатомии страсти» перед Иззи Стивенс появился Денни Дакетт.[40]

Бросив меня из-за того, что меня же и обокрал, Жо оставил позади себя одни развалины. Он все разрушил и все изгадил. А я любила его, и теперь у меня ничего не осталось.

Медсестры постепенно приучали меня получать удовольствие от жизни — от всего, от любой мелочи. Так заново приучают к еде долго голодавших детей. Так заново учат жить в семнадцать лет после того, как твоя мертвая мама при всех описалась, лежа на тротуаре. Так заново учат считать себя красивой, врать себе и прощать себя. Медсестры прогнали мои черные мысли, рассеяли мои кошмары, объяснили, как перемещать дыхание подальше от сердца, — надо дышать животом. Потому что я хотела умереть, я хотела убежать и больше не хотела ничего из того, что раньше было моей жизнью.

Изучив свою коллекцию оружия, я оставила для себя два варианта.

Броситься под поезд. Перерезать себе вены.

Броситься с моста под надвигающийся поезд. Промахнуться невозможно. Тело разорвется на куски. В мелкие клочья. Они разлетятся на несколько километров. Боли не почувствуешь. Только услышишь свист рассекающего воздух тела и страшный грохот поезда, а потом звук от столкновения одного с другим.

Перерезать себе вены — это нечто вроде любовного обряда, в этом есть нечто романтичное: ванна, свечи, вино… Ариана Дем погружалась в ванну, ожидая встречи со своим Властелином… И потом, боль от лезвия, полоснувшего по запястью, незначительна и эстетична. Брызжет горячая, живительная кровь, она рисует красные цветы, которые раскрываются в воде и оставляют за собой благоухающий след. И на самом деле ты не умираешь — скорее засыпаешь: тело соскальзывает, лицо тонет, погружается в плотный текучий красный бархат, уходишь как в утробу.

Медсестры из центра учили меня, как убить то самое, что убило меня.

~~~

А вот и наш беглец.

Он стал совсем маленький, весь скукожился. Он сидит, прижавшись лбом к стеклу, а за окнами мчащегося поезда виртуозный художник-импрессионист с головокружительной скоростью меняет мимолетные пейзажи. Он повернулся спиной к другим пассажирам, словно обиженный на всех ребенок, только здесь дело не в обиде, здесь совершилось предательство, нанесен удар ножом в спину.