Школа корабелов

— Пропусти же, Иван, господина профессора, — громко сказала Евдокия Федоровна, отстраняя рукой денщика. — Господи, пот бестолковый, топчется, как слон! Проходите, проходите, господин профессор.

— Благодарю вас, — ответил Гурьев, следуя за генеральшей в прихожую. — Полагаю, что имею честь лицезреть супругу господина генерала?

— Она самая, господин профессор. Евдокией Федоровной меня величают. Иван, помоги раздеться их благородию.

— Прошу вас, сударыня, не беспокойтесь, — остановил ее Гурьев. — Я только на одну минуту… Не соблаговолите ли сказать, почему двери на третьем этаже заколочены?

— Ох, не спрашивайте, профессор! Живу в постоянном страхе, словно в логове зверя. Того и гляди, как бы малолетние разбойники дом не спалили либо голову камнем не прошибли. Спасибо Евлампию Тихоновичу Путихову за то, что постарался проход для них закрыть.

— А разве директор, господин Катасанов, не может навести порядок в своем доме?

Заплывшие глазки генеральши беспокойно забегали. Она наклонилась к Гурьеву с заискивающей улыбкой.

— Супруг мой, Александр Семенович, не должен обременять себя заботами об училище. У него и без того дела много. Евлампий Тихонович и я по мере сил покой его оберегаем. Уж я вас попрошу, господин профессор, не огорчайте его, если что не так. Пусть остается в неведении. А Путихов и без него хорошо справляется. Золотой человек, большого ума и доброты.

Сверху доносился глухой шум. С минуты на минуту он все усиливался: послышались крики, вопли, плач. Гурьев поднял голову.

— Видимо, экзекуция в большом почете у господина Путихова? Вас, сударыня, не тревожат эти крики?

— Верите, поначалу, как сюда переехали, спать не могла. А теперь привыкла, даже замечать перестала. И то сказать: разве можно с разбойниками иначе обращаться, кроме как бить их нещадно?

С языка Гурьева готово было сорваться злое слово, но он промолчал, попрощался с Евдокией Федоровной и вышел на улицу.

Низкие серые тучи ползли со стороны Финского залива. После жарко натопленной генеральской прихожей дышалось легко и приятно. На набережной канала стояла удивительная тишина; казалось, слышно было, как падают крупные мокрые снежинки.

И вдруг застывшую тишину разорвали вопли. Они неслись откуда-то со двора, Гурьев не сразу определил направление. Он обогнул фасад, прошел в ворога, отыскал черную лестницу и поднялся на третий этаж.

Никем не замеченный, Семен Емельянович вошел в холодную, сырую комнату. При сумрачном свете, пробивавшемся сквозь два закопченных окошка, ему представилась отвратительная картина. Четыре подростка лежали плашмя на лавках, со связанными руками и ногами. Их оголенные спины были залиты кровью. Дюжие мужики с хмурыми лицами яростно хлестали их гибкими березовыми прутьями под равномерный такт, отбиваемый молодым офицером с мичманскими погонами.

— Двадцать восемь, двадцать девять, — медленно произносил мичман, поднимая и опуская руки, словно дирижируя необычным оркестром.

Три подростка уже давно лишились чувств, четвертый тихо стонал, а прутья продолжали свистеть над окровавленными спинами.

— Стой! — властно крикнул Гурьев, шагнув в полосу света. — Прекратить экзекуцию! Прекратите сейчас же! — повторил он, обращаясь к мичману.

— Кто вы такой? — изумленно спросил мичман. — По какому праву вы лезете не в свое дело, черт вас возьми?

— Об этом вы узнаете после. Прежде всего прекратите истязание и вызовите доктора.

— Убирайтесь к дьяволу! — злобно зарычал Апацкий. — Эй вы, Митрофаны, чего рты разинули? Продолжайте… Тридцать…

Дядьки нерешительно подняли розги. В ту же секунду Гурьев бросился к одному из них, вырвал у него прут и отшвырнул его.

— Выполняйте приказание, господин офицер, — гневно сказал он, подступая к мичману.

Апацкий с ненавистью уставился на профессора. Под пронизывающим волевым взглядом Гурьева его сжатые в кулаки руки бессильно опустились, глаза трусливо забегали и весь он как-то съежился, будто стал меньше ростом. Не сказав ни слова, он повернулся на каблуках и выбежал из комнаты.

Семен Емельянович распорядился развязать учеников, принести воды и чистые полотенца. Узнав, что при училище нет врача и даже аптечки, он сунул дядьке деньги на извозчика и приказал привезти доктора.

Принесли воду, профессор осторожно смыл кровь со спин подростков и принялся приводить их в чувство.

Первым очнулся Саша Попов. Он с трудом открыл глаза и увидел бледное, чисто выбритое лицо незнакомца, ласково смотревшего на него добрыми серыми глазами из-под густых бровей.

— Экие звери! За что тебя, голубчик, так исполосовали? — услышал Саша голос и почувствовал в нем столько сердечной теплоты, что на минуту забыл о боли.

Он снова закрыл глаза. Ему хотелось плакать. Закусив губу, Саша попытался приподняться, но застонал и снова потерял сознание.