Школа лукоморцев

Наверное, он сам был виноват, вообразив себе некую магическую школу, где всё, начиная уроками и заканчивая последним цветочком на клумбе, пропитано насквозь волшебством и где совершенно нет места внешнему миру с его заботами и тревогами. Где собственные заботы и тревоги Кости тоже сами собой – как по волшебству – разрешатся и навеки исчезнут.

Конечно, ему нравился Тридевятый лицей, даже очень. Он с разной степенью интереса и удовольствия ходил на уроки, с любопытством рассматривал картины и бюсты в коридорах и вестибюле, с аппетитом ел в столовой, всякий раз отдавая должное таланту поваров и безошибочному чутью раздатчиц, неизменно впадал в восхищённую оторопь, заходя в библиотеку или оранжерею, а самое главное – впервые, пожалуй, за всю жизнь позволил себе поверить, что обрёл настоящих друзей.

Но ничто из этого, к сожалению, не могло надолго затмить это ужасное ощущение, когда при каждом упоминании телефона, родных или звонка домой его сердце подпрыгивало к самому горлу, а затем немедленно ухало вниз и будто пропадало где-то в недрах живота, оставляя в груди звенящую пустоту. Бабушка так и не позвонила. Так и не попросила его к телефону. Даже просто не поинтересовалась у учителей, всё ли в порядке с внуком. После приезда в лицей Костя лишь раз спросил о бабушке у Вадима Евгеньевича, но хорошо запомнил жалостливый прищур его ореховых глаз и кривую неловкую улыбку. С тех пор он нет-нет да и замечал на лице учителя это выражение, когда тот смотрел на него и не сразу успевал его стереть, встретившись взглядом с Костей.

И Костя по нему понимал, что нет, бабушка так и не желала его знать. А пожелает ли когда-нибудь в будущем? Настроения не добавляли и бесконечные нападки Игоря Голицына.

Костя не очень понимал, чем так зацепил лидера богатырей, но постоянно ловил на себе его взгляд, презрительный и будто настороженный. «Неужели он правда боится, что я что-то у него украду?» – невольно гадал Костя, и этот вопрос всегда пробуждал в нём горячий стыд. И это не считая словесных уколов вроде «безотцовщины» и «уголовника», всегда наносимых в тщательно выверенные моменты, подальше от ушей взрослых. И Жанны. Её, как быстро выяснил Костя, побаивались и уважали почти все в лицее. Никиты и Кати Игорь не смущался: Катю просто игнорировал, а на все ответные реплики Никиты немедленно заводил: «Что, побежишь ябедничать мамочке?», и тот мгновенно умолкал, становясь пунцовым от бессильного гнева.

Никита в свою очередь тоже с каждым днём становился раздражительнее и молчаливее. Всю вторую неделю учёбы Кости в лицее он после обеда уходил в музыкальный салон и просиживал за роялем до самого ужина, готовясь к конкурсу юных музыкантов, который должен был пройти в середине осенних каникул. Он, наверное, и после ужина бы занимался, если бы Зоя Никитична не запирала комнату. Но даже так Никита едва успевал делать домашние задания, постоянно отвлекаясь на нотные тетради и что-то слушая на плеере. О разговоре по душам с ним сейчас не могло идти и речи, а признаваться Жанне или Кате в причинах своей внезапной хандры Косте категорически не хотелось. Она не отпускала его даже во сне, так что он стал просыпаться по несколько раз посреди ночи, тяжело дыша от гнетущего ощущения в душе, не в силах припомнить ничего из приснившегося.

Поэтому, проводя время с девочками, он старался делать вид, что у него всё хорошо. Делал он это часто, то составляя компанию Кате в библиотеке, то наблюдая вместе с ней за тренировками Жанны на озере, потому что сидение в одиночестве в комнате общежития было отличным рецептом для погружения в унылые мысли.

В последний день четверти, в субботу, во второй половине дня в общежитии воцарилось непривычное оживление: две трети учеников собирали вещи, чтобы поехать на каникулы домой. Перед крыльцом ожидала пара автобусов, которые должны были доставить их на железнодорожный и автовокзал. Сопровождали лицеистов четыре учителя, которые уходили в недельный отпуск, чтобы под конец каникул снова собрать своих подопечных вместе и организованно доставить их назад в лицей.

К пяти часам вечера гомон и шорох сменила тишина, став почти абсолютной после ужина, когда оставшиеся полтора десятка учеников разошлись по комнатам. Никиту на пути из столовой перехватила мама и куда-то увела, и, ожидая возвращения друга, Костя неторопливо разбирал постиранные вещи, которые после обеда забрал у завхоза. Вдруг из коридора послышался топот. Кто-то очень расстроенный или злой – или всё разом – не просто бежал, а, казалось, вкладывал дополнительные силы в каждый шаг, для усиления звука.

Дверь в комнату распахнулась, грохнув об стену так, что Костя от неожиданности подпрыгнул на кровати и прижал к груди футболку.

Никита, пыхтящий как паровоз, красный как помидор и с подозрительно блестящими глазами, заскочил в комнату и с такой яростью захлопнул за собой дверь, что Костя почти удивился, как её не сорвало с петель.