Школа наемников

— Прости, — извинилась темнота голосом Гая. Зашур­шал тюфяк, друг подвинулся ближе к Лексу.

— Что тебе? — вздохнул Леке.

— Тогда, на вечернем построении... ты не хотел от­казаться от испытаний, а, Леке?

— И в мыслях не было. Я не трус. И не хочу уходить из Омеги, а уж с дикими плечом к плечу воевать — по­следнее дело.

Гай засопел. Что-то его тревожило, и Леке не знал, как подтолкнуть друга к откровенности.

— Ты считаешь всех отказавшихся трусами?

По интонации, с которой Гай это спросил, Леке по­нял, как надо отвечать.

— Нет, разное в жизни бывает, но...

— Тихо вы! — шикнул со своей кровати Кир. — Дай­те поспать. В сортир топайте.

Гай и Леке вышли из спальни. Пол в туалете холо­дил босые ступни, тусклая лампочка слепила после тем­ноты спальни. Леке присел на край унитаза. Гай опер­ся спиной о раковину; он был бледнее обычного, узкое лицо удлинилось еще больше, тонкий нос с горбинкой выступил. Помолчали. Из крана капала вода, и больше никаких звуков.

— Выкладывай, — наконец нашел нужное слово Леке.

Гай мялся и страдал.

— Я хотел отказаться, — прошептал он. — Я боюсь не справиться. Знаешь, что бывает с теми, кто завалил ис­пытание?

— Не знаю, — пожал плечами Леке, — наверное, то­же в наемники, к диким. Или выгоняют... Это же по­зор — завалить...

Гай рассмеялся. Раньше Леке не слышал такого сме­ха — будто мутант заскрипел.

— Ну ты даешь! Это не позор, Леке, это смерть.

— Во время испытания, конечно, можно погиб­нуть, но...

От смеха Гай согнулся пополам, а когда распрямил­ся, по его лицу текли слезы. Леке испугался, совсем как в детстве, когда отчим решил отдать пасынка в Омегу, а мамка заплакала. Лексу хотелось стать военным, ведь быть офицером почетно! Но мамка плакала, будто зна­ла чтото очень страшное, мальчишке неизвестное.

— Убьют. Провалившихся — убьют. — Гай тихонько всхлипнул. — Ты понимаешь?! Если я не справлюсь — всё, меня убьют!

— Да погоди. С чего ты взял?

— И ты завтра узнаешь. А мне выпускник прошлогод­ний рассказал. Онто прошел, а вот друг его — нет, там остался. На Полигоне. Понимаешь? Это был последний шанс выжить, не рисковать своей шкурой... А я... Я представил, как выхожу из строя, вы все смотрите, Бохан, Андреас смотрят, и все знают: я — трус, мне жизнь дороже чести... Понимаешь?!

— Тихо ты. Разбудишь всех. Понимаю. Но ты не трус, ты же не вышел...

— Я даже выйти и сказать струсил, — тихо, но очень четко сказал Гай.

Леке задумался над словами друга. Наговаривает он на себя. Во-первых, не выдержать испытание — это из сказок, зря, что ли, столько сезонов тренировались. Правда, Гай расклеился, приболел, но завтра лекарь всех осмотрит, и для больных испытание отложат, все честно. Во-вторых, про убийство — ерунда полная. Мы же все — семья. Отец может выгнать сына из дома, но не будет в него стрелять.

Гай следил за Лексом с настороженным любопытст­вом. Подошел поближе, на корточки присел, в глаза за­глянул:

— Ты думаешь, так не бывает? Ты действительно ве­ришь в справедливость? Ты готов убивать и умереть за Омегу?

— Конечно, готов. И ты готов. И нечего мне здесь... Нечего меня провоцировать. Мы друзья, Гай, ты мне друг. Не заставляй о тебе плохо думать. Если трусишь, — Леке улыбнулся криво, как всегда, — топай к Андреасу и признайся. Будь мужчиной.

Гай отшатнулся, потерял равновесие, сел на пол. Ли­цо его переменилось: теперь он смотрел с ненавистью, и Леке подумал, что, хоть мозги Гаю и вправил, друга потерял.

— Ладно, — пробормотал Гай, — ладно, Леке. Проеха­ли. Забудь. Пойдем спать, завтра важный день.

Н= * *

В коридоре одноэтажного здания — лазарета — к лека­рю выстроилась очередь. Хома выглядывал из кабине­та, истошно вопил: «Следующий!», и курсанты по одно­му заходили на осмотр. Леке не видел Гая с завтрака, построение отменили и выпускников отправили сюда. Неужели Гай все-таки признался Андреасу в трусости и уже собирает вещи, сдает форму, а может, и выходит из ворот Омеги?! И ведь даже не простился...

Других судьба Гая не интересовала: в очереди обсуж­дали предстоящее испытание, делились слухами и пред­положениями. О смерти в случае неудачи никто не го­ворил.

— Следующий!

Леке шагнул в кабинет. Лекарь, сосредоточенный, деловитый, бросил ему:

— Раздевайся.

Без промедления и стеснения Леке разделся догола, шагнул к столу, отрапортовал:

— Курсант Леке!

— Помню, помню. Жалобы есть? Что болит, что бес­покоит?

— Никак нет! Жалоб не имею!

— Экий ты бравый. — Лекарь что-то отметил в лич­ном деле. — А настроение как, курсант? Боевое, хорошее?

— Так точно!

Лекарь принялся вертеть Лекса, обстукивать, осматри­вать. Леке терпел и молчал. Когда говорили глубоко вдох­нуть — дышал, просили задержать дыхание — задерживал. Лекарь прощупал пульс на его запястье, нахмурился:

— А что сердце-то так частит? Волнуешься?

— А чего ему волноваться? — встрял Хома. — Он же, считайте, труп. Трупы волноваться не должны! — И рас­хохотался.

Лекарь обернулся к Хоме, но ничего не сказал. А Леке счел за лучшее ответить:

— Вчера, помните, курсант 1ай упал на полосе? Кровь пошла носом, сознание потерял? Я его не видел с утра. Он что, отказался?