Школа одаренных переростков

Ну, что тут можно возразить? Директор Иванов основательно поработал — и промыл-таки бедной девочке мозги.

— Но яйца еще нужно высиживать, — сказал я. — По-моему, это довольно скучное занятие.

— Высиживать будет Диня, — ответила Леночка.

От неожиданности я засмеялся. Мне живо представилась картина: Дмитриенко в блузоне с нашейным платочком сидит на астероиде в гнезде.

Мой дурацкий смех Леночку рассердил.

— Странно, что ты смеешься, — блеснув на меня светло-эмалевыми глазками, проговорила она. — Любящие отцы высиживают яйца сами, и ничего смешного в этом нет.

— Любящие отцы? — переспросил я. — Это Дмитриенко — любящий отец?

Леночка смотрела на меня по-птичьи, искоса и очень зорко. Веснушчатое ее личико было само похоже на перепелиное яичко.

— Ах, вот почему ты смеешься! — воскликнула она. — Тебе рассказали про кузиночку-Мариночку. Про эту ощипанную четырехлапую курицу, про эту тиходайку! Да с той поры, как мамаша ее с Диней застукала, она уже сто тысяч других нашла. Не любит он ее больше, ненавидит ее, презирает и думать о ней позабыл!

— Меня это не касается, — возразил я. — А за смех — извини. Я был неправ. Всё, что с тобой происходит, намного серьезнее, чем я думал. Эти проклятые твари, которые тебе снятся…

— Не смей их так называть! — смертельно побледнев, моя гостья вскочила. — Ты живешь за их счет! Ты питаешься из их кормушки! Не смей!

Я тоже встал: не разговаривать же с дамой сидя.

— Эти гнусные твари изуродовали твою психику. Тебя нужно лечить. А поскольку в стенах школы это вряд ли возможно…

Но Леночка не дала мне договорить.

— Лечить! — воскликнула она и в отчаянии вскинула руки. — Меня! Лечить!

Рукава ее халата упали до плеч. Пальцы судорожно растопырились и скрючились.

Честно говоря, мне стало страшновато, и я отступил на пару шагов.

— И он еще смеется! — взвизгнула моя гостья — и, взлетев под самый потолок, кинулась на меня подобно коршуну.

При всей худобе в ней было никак не меньше пятидесяти килограммов живого весу, и, не сумев удержаться на ногах, я упал навзничь.

— Ах ты гусак безмозглый! Ты сам больной! Ты сам неизлечимо больной!

Леночка царапала мне лицо и шею, одновременно стараясь выклевать мои глаза, что у нее никак не получалось: все-таки она была еще не птица.

Но что самое жуткое — при этом она пронзительно, как сорока, стрекотала.

И это был не просто стрекот, это была членораздельная речь.

После долгой борьбы мне удалось обхватить ее за плечи. Тело Леночки было нечеловечески горячим. Она трепыхалась, пытаясь вырваться, но безуспешно.

Я поднял ее на руки и выпустил в раскрытое окно. Она взвилась под самый купол и, всё еще продолжая гневно стрекотать, исчезла в темноте.

82

— Что у тебя там происходит? — спросила через стенку Соня. — Какая-то бурная социальная жизнь

— Да никакой жизни нет, — с досадой ответил я, закрывая окно.

Эта мне дружеская забота: не дают человеку побыть наедине со своими мыслями. Вздумали круглосуточно меня опекать.

— У тебя всё в порядке? — допытывалась Соня.

— В абсолютном. Ты чего не спишь?

— Вот нахал! — удивилась Соня. — Сам же разбудил меня своей дистанционкой.

— Меня тоже разбудили, — хладнокровно соврал я. — Это Малинин бесчинствует.

Но Соня не поверила.

— Нет, Алёша, это был ты. И врать ты никогда не научишься.

— Хорошо, это был я. Хотел мысленно чмокнуть тебя в щечку.

Я отлично знал, что такие шуточки выводят Софью из себя. Еще бы: она в другого влюблена и будет век ему верна.

Но на этот раз Соня даже не рассердилась.

— А потом я слышала какие-то жуткие звуки, — проговорила она. — Вроде птица пролетела, очень большая. И так громко щебетала.

— Это была не птица. Здесь нет никаких птиц, и ты об этом прекрасно знаешь.

— А кто же тогда?

— Это был я.

— Ты летать научился?

— Нет, щебетать.

— Зачем?

— Я учу язык кьоса.

— Какой язык? — переспросила Соня.

— Кьоса. Это такой южноафриканский язык. Там надо щелкать языком и свистеть. Вот — стою у раскрытого окна — и свищу. Могу и тебя научить.

— Спасибо, не надо.

Мы помолчали.

— Скажи мне, Софья, — осторожно спросил я, — ты хотела бы стать птицей?

— Зачем? — удивилась Соня. — Мне и так хорошо.

Понятненько. Значит, эта еще не догадалась.

— Мне тоже хорошо, — сказал я. — Спокойной ночи.

— Все такие оригинальные, — обиженно ответила Соня и отключилась.

Я подошел к зеркалу. Лицо у меня было покрыто жуткими царапинами, как будто я делал себе боевую татуировку. Надо было залечить раны, и я примерно знал, как это делается, но времени на терапию не оставалось.

Я закрыл дверь на задвижку, сел к журнальному столику и набрал номер гражданина Егорова Егора Егоровича.

83

Была глубокая ночь, но сотрудники ИКИ по ночам не спят, это общеизвестно.

Густой мужской бас отозвался:

— Егоров у аппарата.

Голос был настолько человеческий, настолько не-птичий, что я потерял кураж.

Но отступать было невозможно.

— Говорит Алёша Гольцов.

— Рад тебя слышать, Алёша. Что-нибудь случилось?

— Пока еще ничего не случилось.

— Тогда потрудись объяснить, что побудило тебя побеспокоить незнакомого человека в ночное время. Причина должна быть очень веская.