Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)

Как это нередко бывает в такую погоду, я часто простужался и болел. Видимо, вирусы не хотели замерзать и распространялись со скоростью тех же метелей. В ту зиму, в конце семидесятых, я заболел особенно тяжело. Дело дошло до того, что даже чихал кровью. Стоило мне забыться, что было немудрено при частых подъемах температуры, и не прикрыться платком, как после громкого звука красные брызги разлетались по всей комнате, садились на стены, постель, белье, и сладковатый запах еще долго витал в моей берлоге.

Обычно после недели, а то и двух, приходили школьные товарищи попроведать, не откинул ли их одноклассник коньки? Ко мне явилась делегация из четырех парней и двух девчонок. Но в этот раз они как-то особенно мялись, даже когда я пригласил их столу.

– Ну, как у тебя дела?

– А мы тут контрольную по математике написали.

– Жалко, что ты пропустил!

Тут все засмеялись.

– Да уж! Так жалко, что прямо хоть вставай и беги, пиши ее, родимую! – в тон ответил я.

Но получилось, что мои слова о «беги» оказались пророческими. В конце концов один из пацанов, Федя, самый неразговорчивый и косноязычный, набрался смелости и быстро выпалил. Оказывается, надвигался районный смотр пионерских знаменных групп школ. И наша пионервожатая заодно попросила ребят узнать, когда я встану на ноги, чтоб рассчитывать на меня на этом смотре или нет.

Я был командиром знаменной группы, знаменосцем пионерской дружины нашей школы. Перейдя в комсомольцы, с этими же ребятами до окончания учебы носил и комсомольское знамя. Но пока надо было выполнить просьбу общественности: выйти хотя бы на полдня и выступить на смотре. Федя, длинный и поэтому немного сутулившийся парень, спортсмен, который мог одновременно быть и скромным, и гордым в своих спортивных победах, смотрел на меня если не с мольбой, то с большой просьбой в глазах. Почему-то в ту минуту остальные и более разговорчивые, и более близкие ко мне ребята отворачивались от моего взгляда, болтали на разные темы, только не о том, что мне, все-таки еще не окрепшему, придется пройтись по холодку до школы, а завтра – и в районный пионерский штаб.

Я проводил одноклассников, вымыл посуду. Тянуло полежать. Организм, сидящий на таблетках и травяных растворах, уже переутомился. Но надо было идти. В принципе, я знал, что пойду, уже на следующую минуту, как мне сказали об этом. Просто надо было немного привыкнуть к своему новому героическому статусу и найти слова оправдания для родителей. Так уж нас воспитывали: сначала общественное, а потом личное!

Через пятнадцать минут, не очень уверенно ступая по свежему снегу, я шел в школу, переваривая неприятный разговор с отцом, который состоялся перед самым моим уходом. Он зашел домой обедать, а заодно проконтролировать мое состояние. Застав меня одетым и вытянув все подробности, отец сказал мне все, что думал по этому поводу. Пройдя школу райкомовско-райисполкомовской работы, он прекрасно знал цену таким мероприятиям и всему, что за ними стояло. В общем, он сорвался и наорал на меня. Я не шибко возражал, понимая, что в принципе отец прав. Но и я был прав. Даже пусть ценой продления больничного.

Поднявшись на третий этаж, я столкнулся лоб в лоб с нашей учительницей по истории и обществоведению Викторией Богуславовной Шпильцер, или, как мы ее еще называли между собой, – Шприцем. Я к ней относился лояльно, как и она ко мне. Ничего плохого мы друг другу не делали, но и особой сердечности тоже не было. Из-за слабости я покрылся испариной и, поняв, что встречи не избежать, прислонился к перилам, решив заодно отдохнуть и перевести дыхание. В этот момент я меньше всего хотел, чтобы меня утешали, сочувствовали, охали и ахали. Самой лучшей реакцией любых взрослых, встреченных мною на пути, было бы их молчание или вопрос о здоровье. Но то, что я услышал, превзошло все мои ожидания.

– Знаю, знаю все твои дела. У-у-у-у, гнида ты паскудная! – заботливо похлопала она меня как маленького ребенка по голове и стала спускаться, смешно переваливаясь по ступенькам.

Потом я разговаривал с пионервожатой, с классной руководительницей, договаривался о завтрашнем смотре… А в голове звучали эти слова. Одевался, шел домой, дома пил горячий чай, глотал таблетки и долго лежал с закрытыми глазами. Но не переставал думать о словах Виктории Богуславовны. В глазах у нее при этом было понимание того, что я специально заболел и пришел на смотр, чтобы выставить себя героем и получить причитающую в таких случаях порцию славы. Она, да и, наверно, некоторые учителя также думали о том, что этот маленький хитрец – всего лишь гнусный пройдоха, который все обернет на пользу своей пионерской и будущей комсомольской карьеры. Ужас, страх и отчаяние овладели мной. Может, историчка и часть ее коллег думали так, потому что сами поступили бы так же?