Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

В нашем классе было скопище занятных фамилий. Любимец А.В. – отличник и староста класса – носил веселую огородную фамилию Морковкин. Один из двоечников выделялся ласковой фамилией Кошечкин, да и похож он был на черного худенького котенка. Другой двоечник, низкорослый, угрюмый, низколобый мальчик, не произнесший в классе ни одного слова, носил совсем неблагозвучную фамилию – Сбродов.

Я сидела за партой с круглолицым, как блин, мальчиком по имени Коля Валин, которого мы дразнили Валя Колин. Моей миссией было подтягивать Колю-Валю по арифметике и русскому языку. Несмотря на мои и Колины-Валины старания, его все же оставили на второй год.

А.В. относилась ко мне хорошо, пожаловаться не могу. Но предписание есть предписание. В классном журнале на последней странице указывались анкетные данные учеников: день и год рождения, адрес, телефон, имена-отчества родителей и т. д. В том числе была графа «национальность». Как-то раз во время классного часа А.В. стала вызывать нас, первоклассников, к учительскому столу и задавать личные вопросы для заполнения анкеты. Дошла очередь и до меня.

– Какая твоя национальность, Литинская? – спросила без всякого подвоха учительница.

Я призадумалась и ничего умнее не нашла, как прикинуться наивной дурочкой и промямлить:

– Не знаю! – хотя прекрасно знала, что я еврейка, что мои дедушка и бабушка – еврейские актеры в Варшаве, что моя другая бабушка разговаривала на нашей старой квартире с соседкой Ревеккой Абрамовной на идише. Я все это знала, но мне почему-то совсем не хотелось сообщать об этом учительнице для записи в классном журнале. Чувство интуиции подсказывало мне, что еврейкой быть нехорошо, даже стыдно, что меня будут дразнить за глаза или в глаза и что лучше пока этот вопрос оставить открытым.

– Не знаешь? – удивилась А.В. – Ну, спроси своих родителей. В следующий раз мне скажешь.

– Мам, А.В. спросила, какой я национальности, – сообщила я вечером маме.

– А ты разве не знаешь? – удивилась мама.

– Я-то знаю, но зачем это нужно писать в журнале, не понимаю.

– Я тоже не понимаю. Но раз надо, значит надо. Скажи ей, что ты еврейка, и дело с концом.

– Не скажу! – упрямилась я. – Пускай вызывает вас с папой. Сами с ней разбирайтесь. – Голос мой дрожал, и я вот-вот готова была зареветь.

– Ну, что ты, моя маленькая! Не расстраивайся! – запричитала мама. – Быть еврейкой совсем не стыдно. Надо гордиться этим, а не плакать.

– Ты не знаешь, не знаешь! Переведи меня в английскую спецшколу, ну пожалуйста! – умоляла я, предполагая, что обстановка там будет лучше и по крайней мере я не окажусь единственной еврейкой в классе.

А.В. больше не задавала мне вопроса о национальности, и в этой графе у меня какое-то время зияла пустота, которая в один не очень прекрасный день сама по себе заполнилась словом «еврейка». Впрочем, все ребята и так знали, кто есть кто, и мне доводилось неоднократно ощущать на собственной шкуре нелегкое бремя моей древней, но непопулярной национальности. Витя П., сидя за партой впереди меня, частенько оборачивался и в приступе гордого национализма высовывал язык и повторял, как заклинание: «А я – русский, русский!» На что я реагировала с вызовом: «И все равно – идиот!» В благородном порыве защитить меня и возвысить одна из моих подруг Наташа Б. шипела Вите в ответ: «Молчи, кретин! Ленка совсем не похожа на еврейку». Это был лучший аргумент, на который она была в такие минуты способна. Тут вклинивался в разговор Валера Г. и многозначительно заявлял:

– А моя бабушка сказала, что даже Лазарь Каганович – еврей. – После такого довода все умолкали.

Наташа была из очень бедной семьи. Жила вместе с матерью, женщиной свободных нравов, в двух проходных комнатках, в которых кроме дивана, шкафа, кровати и стола со стульями другой мебели не припомню. Наташа рано познала, что такое секс. В пятом классе она с отчаянной бравадой описывала мне подробности своих отношений с мальчиками старших классов.

Несмотря на браваду, Наташа сознавала, что растет в гадком омуте, и старалась из него выбраться, подружившись со мной. Во мне она вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, чувство дружбы, сопереживания и стремление помочь, с другой – брезгливость и даже гадливость. Она частенько теряла ключ от квартиры (или ее мать просто выгоняла из дома) и, бывало, прибегала к нам в воскресенье с утра пораньше, когда мои родители еще лежали в постели. Воскресенье тогда был единственным выходным днем, и папе с мамой хотелось выспаться, а тут – звонок в дверь, и на пороге – Наташка, зареванная, голодная… Родители вставали, приводили себя в порядок, и мы все садились завтракать.