Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

Вытащив папины тиски, не без труда я присобачила их к кухонному столу (семилетний ребенок, девочка!). Зажав с трудом в тисках кусок янтаря, принялась треугольным рашпилем выпиливать из него предмет нужной формы. Дело оказалось не таким уж простым: рашпиль царапал янтарь вкривь и вкось, отчего тот становился некрасивым, тусклым и никак не хотел напоминать звездочку. За этим занятием, всю грязную, лохматую, исцарапанную и мокрую от трудового пота, и застал меня брат. Пришлось сознаваться.

Хорошенько отсмеявшись и подняв с пола выроненный от смеха портфель, брат куда-то ушел. Вернулся быстро. На его раскрытой ладошке прямо перед моим носом сверкала настоящая октябрятская звездочка, которая и была мне немедленно вручена. В ответ на мой идиотский вопрос:

– А имею ли я ПРАВО ее надеть? – последовал очередной взрыв братского хохота:

– Цепляй на грудь, да и носи! Нужна ты им…

Мой мудрый брат был старше меня на целых пять лет, в том далеком 1965-м он многое понимал и уже знал настоящую цену разным вещам, про которые я по малолетству понятия не имела.

И вдруг наступила весна! Яркое майское солнце било толстыми лучами прямо на стол, где валялся испорченный янтарь. В открытую форточку, вместе с громким пением птиц, ворвался теплый свежий ветер, на мокнущей в стакане ветке раскрылись настоящие маленькие зеленые листья! Мир опять сделался большим и красивым.

На первомайской торжественной линейке я стояла в белом переднике, на голове красовался огромный белый бант, а на моей груди сверкала новенькая звездочка. И я поняла важную вещь: счастье в том, чтобы быть как ВСЕ.

Потом принимали в пионеры. В первый эшелон меня не записали, несмотря на то что я училась хорошо и ничего не нарушала.

Потом опять принимали в пионеры, а я простудилась и проболела это событие, отлеживаясь дома с перевязанным горлом.

И потом принимали в пионеры уже последних: второгодников, просто двоечников, нарушителей и прочий асоциальный элемент. По злой иронии судьбы я опять болела – на сей раз каким-то гастритом.

Так мне и не удалось стать пионеркой, несмотря даже на то, что «Клятву юного ленинца» я заранее добросовестно выучила: к тому самому, первому разу…

Когда же наступил очередной «великий праздник» и было велено прийти на праздничную линейку в парадной форме и – естественно – в отглаженном пионерском галстуке, я спокойно пошла в магазин, заплатила семьдесят копеек и купила себе галстук. Даже отглаживать утюгом его не стала. Так и алел он на мне, изгибаясь во все стороны девственными магазинными изломами. И мне было нисколечко не стыдно.

К десятому классу, уже будучи комсомолкой, я поняла, что в этой стране все можно делать понарошку. Не просто можно, но даже нужно. Кругом было вранье. Тот, кто врал наиболее красиво и убедительно, жил лучше, чем те, которые врать не умели или не хотели. Тот, кто не только не врал, но и пытался говорить правду, из страны изгонялся с позором. Как Солженицын, чье имя учительница Наталья Петровна произносила шепотом, говоря о «запрещенной литературе».

И вся страна годами наблюдала за тем, как взрослый и даже старый человек цеплял на себя звезды совсем не октябрятские. Был он в той стране главным. И потому над ним смеялись потихоньку, беззвучно.

Аннета Мейман Когда бьют – больно, а когда молчат – больнее

Я пошла в 5-й класс в 60-м (неужели это было так давно?!). И почему-то именно в этот момент у меня возникли проблемы с самооценкой. Я была худенькой, невысокого роста, с толстенной, до попки, косой и веснушками по всему лицу. Мнения по поводу моей внешности в нашей семье кардинально расходились. Папа считал, что я красавица. Мама же, глядя на меня, вздыхала:

– И в кого ты такая уродилась? Конечно, не в меня, а в папину родню. Такая же страшилка, как и его сестренки.

Еще за мою любовь к некоторым старым вещам она называла меня «синим чулком». Например, сколько раз прятала и даже пыталась выбросить обожаемый мной китайский синий берет с красными бабочками, которые победно летали над моей головой, удерживаемые лишь фетровыми ножками! И почему-то не хотела понимать, как сказочно все, что с ним связано. Как-то, когда я в своем любимом берете вместе с мамой ехала в вагоне метро, к ней стал приставать чужой дядька. И ужасно противным голосом на весь вагон сказал: «Что это у такой красивой женщины такая некрасивая дочка?» А мама даже не заступилась за меня… «Ну и что, что некрасивая, – успокаивала я себя. – Ведь я еще ребенок, могу и измениться».