Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

В нашей волости, Сондоге, что в Вологодской области, в начале шестидесятых была только начальная школа – четыре класса, а потом все шли в восьмилетку за тридцать километров на Вожбал. Жили там в интернате, а в субботу после уроков бежали домой. В воскресенье после обеда возвращались. И так весь год: и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда нас подвозили в санях на тракторе, но половину дороги все равно приходилось бежать, чтоб не замерзнуть.

Нас у родителей было четверо: три брата и младшая сестра Света. На Вожбале пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года родившихся в шестидесятом стали отправлять в райцентр, что за семьдесят километров, в Тотемскую школу-интернат. С Вожбала-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы – только на каникулы.

Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало) и в интернате год еще по инерции хорошо учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учебе. Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были и из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.

После зимних каникул, на третий день, я сбежал. Накопил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдете». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Крутая Осыпь, это за семнадцать километров от дома. Там бы уже пешком пошел и дошел бы – мы подготовленные все были, не мороз это был для нас и не расстояние (знайте, дети, любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). А в Осыпи меня уже ждали: директор с воспитателем (они на машине по зимнякам доехали) и отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.

Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя если б не отпустили, то снова бы сбежал). У них не было выбора, наверное, но они создали прецедент (как сейчас говорят) – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом.

Вот Серега Ульяновский ушел весной в свою Тарногу – сто километров по бездорожью, дошел, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замерзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять из сорока: сели отдохнуть… Говорят, какой-то говнюк на бензовозе не взял, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата Ивана тоже через год сняли с лесовоза: моим проторенным путем пошел.

А учеба? Да какая там учеба! Три года я отбыл в интернате, брат Ваня – два, Саша – два с половиной, его после моего побега тоже перевели в тотемский интернат, чтоб мне было веселее. Сестре не пришлось, к счастью, – семья переехала в Тотьму. Учились ни шатко ни валко: все дни считали до каникул, вычеркивали в календаре. Нас, сондогских, вместе с девчонками было человек двадцать. Мы держались все вместе. Скидывались, у кого были деньги, и на всех покупали в пирожковой булочки.

В город было опасно выходить. Тотемская шпана лютовала: братья Тиховы, Цыка, братья Хрычи, Суббота, Аника – всех не помню. Они все с ножичками ходили, многие через колонии прошли, могли подколоть или запинать до полусмерти. Были случаи. Мы их побаивались, но все равно делали вылазки, – по двое, перебежками, от угла к углу. Городские шарой ходили, жестокие были, звери. Из тюрем не вылезали, многие там и сгинули. Мы в драки с ними не ввязывались, да и драться-то не умели. Мы и драк-то до интерната не видали: у нас в деревне как-то все мирно жили, мужики даже по пьянке не дрались. Недавно один старик сказал: как в лукошке там жили.

До сих пор у меня к Тотьме нет теплых чувств, хотя столько лет прошло. Не было там праздника без поножовщины, чтоб кого-нибудь не убили или не покалечили. Многие имели тюремный опыт, молодежи было у кого учиться. Север. Кругом зоны и поселения, леспромхозы с вербованными, бывшими уголовниками. По Тотьме и мужику-то не местному опасно было ходить даже днем – законы действовали тюремные.

Голодные мы были всегда. Лет десять назад Ванино письмо на чердаке родительского дома нашли. Ваня пишет, что живем хорошо, учимся тоже, ну и все такое на страницу, а в конце приписка, чтоб прислали «мяса печеного и паренцы (пареная репа). Побольше». Передачи нас выручали, мы их все вместе ели.