Школьные дни Иисуса

– Не сейчас, – рассеянно говорит Арройо.

Из глубины зала долетает крик, рикошетит по всей аудитории. Сам крик не разобрать – «Браво»? «Славо»? – но голос знакомый: Дмитрия. Перестанет ли он когда-нибудь их преследовать?

Арройо встряхивается.

– Пора вернуться к предмету нашей лекции, к Метросу и его наследию, – объявляет он. – Есть ли вопросы, которые вы хотели бы задать сеньору Морено?

Встает пожилой господин.

– Если потехи детей завершились, маэстро, у меня два вопроса. Во-первых, сеньор Морено, вы сказали, что, как наследники Метроса, мы измерили себя и обнаружили, что равны. Равенство, сказали вы, приводит к равенству перед законом. Никаких царей, никаких сверхлюдей, никаких исключительных существ. Но – перехожу к первому вопросу – действительно ли хорошо, что длань закона не допускает исключений? Если закон применяется без исключения, какое место отводится милосердию?

Морено выступает вперед и восходит на трибуну.

– Превосходный вопрос, глубокий вопрос, – отвечает он. – Оставляет ли закон место для милосердия? Ответ, данный нашими законодателями: да, место для милосердия быть должно или – говоря в более конкретных понятиях – для смягчения приговора, но лишь когда оно заслуженно. У преступника долг перед обществом. Прощение этого долга должно быть заслужено трудом покаяния. Так сохраняется главенство мерности: вещество покаяния преступника должно, так сказать, быть взвешено, и соответствующая масса вычтена из его приговора. У вас был и второй вопрос.

Говорящий озирается.

– Буду краток. Вы ничего не сказали о деньгах. Между тем как универсальное мерило ценности деньги, несомненно, – главное наследие Метроса. Где бы мы были без денег?

Прежде чем Морено успевает ответить, на сцену в одно движение взбирается Дмитрий – простоволосый, облаченный в его, Симона, пальто, – при этом вопя:

– Хватит, хватит, хватит!.. Хуан Себастьян, – орет он – нужды в микрофоне никакой, – я пришел сюда молить о вашем прощении. – Он поворачивается к залу. – Да, я прошу прощения этого человека. Я знаю, вы заняты другими материями, важными материями, но вот он я, Дмитрий, Дмитрий-изгой, у Дмитрия нет стыда, он по ту сторону стыда, как и многого чего еще он по ту сторону. – Вновь поворачивается к Арройо. – Я должен сказать вам, Хуан Себастьян, – продолжает он без паузы, словно речь эту давно репетировал, – темное время переживаю я нынче. Даже думал покончить с собой. Почему? Потому что я постепенно осознал – и горькое же это осознание, – что никогда не освобожусь, пока с моих плеч не снимут бремя вины.

Если Арройо и смущен, виду никак не показывает. На Дмитрия он смотрит, расправив плечи.

– Где искать мне облегчения? – требует ответа Дмитрий. – У закона? Вы слышали, что этот человек сказал о законе. Закон не берет в расчет состояние души человека. Он лишь составляет уравнение, подгоняет приговор к преступлению. Возьмем случай Аны Магдалены, вашей жены, чья жизнь была прервана походя. Что дает право чужаку, человеку, который в глаза ее не видел, натягивать пурпурную мантию и говорить: «Пожизненное заключение – вот цена ее жизни»? Или: «Двадцать пять лет в соляных копях»? Бессмыслица! Есть преступления неизмеримые! Они вне шкал!.. Да и что дадут они – эти двадцать пять лет в соляных копях? Внешняя пытка, вот и все. А обращает ли внешняя пытка пытку внутреннюю в нуль, как плюс и минус? Нет. Внутренняя пытка продолжается.

Ни с того ни с сего он падает перед Арройо на колени.

– Я виновен, Хуан Себастьян. Вы знаете это, и я это знаю. Я никогда и не мнил иначе. Я виновен и нуждаюсь безмерно в вашем прощении. Лишь обретя ваше прощение, я исцелюсь. Наложите руку на голову мне. Скажите: «Дмитрий, ты сотворил ужасное, но я тебя прощаю». Скажите.

Арройо молчит, черты его застыли в отвращении.

– Содеянное мною скверно, Хуан Себастьян. Я не отрицаю этого и не хочу, чтобы это забыли. Пусть всегда будет памятно, что Дмитрий сотворил скверное, ужасное. Но это, конечно же, не означает, что меня нужно проклясть и изгнать во внешнюю тьму. Конечно же, можно распространить на меня немножко милосердия. Конечно же, кто-то сможет сказать: «Дмитрий? Помню Дмитрия. Он сотворил дурное, но в сердце своем не был дурным малым, старик Дмитрий». Этого мне хватит – одной этой капли спасительной воды. Не отмыть меня, а просто признать меня человеком, сказать: «Он все еще наш, он все еще один из нас».

В задних рядах суматоха. Двое полицейских в форме решительно шагают по проходу к сцене.

Вскинув руки над головой, Дмитрий поднимается на ноги.