Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Если посмотреть очень издалека, как бы в перевернутый бинокль, возникает смутное, но не случайное ощущение «парности» этих двух фигур – Бориса Пастернака (1890–1960) и Иосифа Бродского (1940–1996).

Русские поэты первого ряда и лауреаты Нобелевской премии по литературе (причем присуждение премии, не будем наивны, в 1958 году мотивировалось «оттепелью», в 1987 – «перестройкой»); в духовном плане оба они – люди христианской культуры, как минимум; в мировоззренческом отношении один – дипломированный неокантианец с символистским уклоном, второй – агностик и экзистенциалист-самоучка; в литературном отношении первый ближе к русскому футуризму и немецкой поэзии Рильке, а второй к русскому акмеизму и английской поэзии Одена; в психическом отношении один – несомненно, женственен и склонен к конформизму, а второй – подчеркнуто мужественный неконформист; один – москвич, отказавшийся от эмиграции, другой – питерец, согласившийся на нее; оба ассимилированные евреи, но один из культурной элиты Серебряного века, второй из сословия советских служащих; и даже начальные звуки их фамилий образуют пару по звонкости-глухости – Б и П.

Попробуем взглянуть теперь на них по отдельности, останавливая внимание на принципиальных моментах творческой биографии.

Оба поэта, очевидно, этого не одобрили бы. Отношение к собственной биографии у них было, примерно, как у публичных людей к папарацци: поза неприятия и негодования – одна из самых выигрышных поз. Пастернак, утверждая, что «быть знаменитым некрасиво», чувствовал себя на публике как рыба в воде. Настаивавший, что «биография поэта – в покрое его языка», Бродский, по примеру Набокова, тщательно выстраивал и корректировал письменно и устно собственную биографию. Перед смертью (а настоящий поэт всегда чувствует ее приближение) Бродский даже составил и разослал своим приятелям и близким меморандум с просьбой хотя бы лет двадцать (пока не подрастет дочь) не писать и не говорить ничего о событиях его жизни, а только о его творчестве.

Оба поэта настойчиво противопоставляли Лирику и Историю, Поэзию и Действительность, стихотворение и повод к его написанию, будто не замечая или отрицая, что именно конфликт противоположных начал питает их творчество. Крупнейший филолог прошлого века Роман Якобсон назвал этот конфликт, особенно характерный для модернистского искусства, «фундаментальной антиномией» между означаемым и означающим. Однако противоположная установка – смешивать Лирику с Историей, Поэзию с Действительностью, стихи с биографией, – ведет к натурализму, беллетристике, выхолащиванию объекта и субъекта и эстетическому суициду, как минимум. Поэтому поступим по мудрому рецепту Джеймса Бонда: смешаем в одном сосуде стихи с биографией, но не станем взбалтывать.

Пастернак, как уже говорилось, плоть от плоти культурной элиты России рубежа XIX – XX веков. Смена курса культуры, смена «вех», – от Толстого, передвижников и «могучей кучки» – через импрессионизм, символизм и музыку Скрябина – к искусству модерна, философской самодеятельности и футуристической словесности, – все это и «вехи» личной биографии Пастернака к моменту выхода его первого поэтического сборника в 1914 году. Назывался он претенциозно – «Близнец в тучах», что отвечало тогдашней литературной моде (ничуть не хуже двусмысленного «Облака в штанах» или какого-нибудь «Полутороглазого стрельца»). Пастернак впоследствии стыдился своего дебюта, но ничего не мог поделать с популярностью хрестоматийного стихотворения «Февраль. Достать чернил и плакать!», над которым обрыдалось не одно поколение любителей поэзии и графоманов.

Характерно, что к поэзии Пастернак обратился с третьей попытки. Вначале он все сделал, чтобы стать музыкантом и композитором наподобие Скрябина, совершенно культового в те годы в артистической среде. Отказаться заставило отсутствие абсолютного слуха. Тогда он всерьез увлекся философией и после нескольких лет обучения в Московском университете устремился в Марбург в Германии, где преподавал неокантианство другой тогдашний кумир. Однако в последний момент Пастернак испугался скучной академической карьеры и превращения в одного из «скотов интеллектуализма», по выражению из его письма. Тем более, что к тому времени он уже пописывал стихи.

Судьбоносными для его стихотворства стали два момента. Личное знакомство после выхода первого сборника с Маяковским, который его потряс, восхитил и ужаснул своим «первородством» – смелостью таланта, темпераментом и, при сходстве литературной манеры, безусловным поэтическим превосходством. Следовало либо бежать, либо попытаться расподобиться с новым кумиром.

Не такой уже молодой Пастернак продолжал оставаться тепличным, оранжерейным существом до своей поездки Урал в годы мировой войны (призыву он не подлежал из-за хромоты после падения с лошади), где он пожил жизнью простых людей и поработал на пермских химзаводах. Прозвучит цинично, но в ссылках, в вынужденной изоляции поэты если не рождаются, то входят в силу: Овидий, Пушкин, Бродский, Пастернак и др.