Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Характер языковой игры, искусство легкой беседы-конверсации с «двойным дном», приметы великосветской городской и помещичьей деревенской жизни, сочетание взрывного темперамента с лирическим настроем, смесь эротизма с меланхолией – польское сердце, так или иначе воспитанное на старопольской поэзии Мицкевича и др., отзывается на перечисленные выше посылы и интонации на доязыковом, почти бессловесном уровне, каким бы ни являлся перевод. А в данном случае перевод можно признать еще и удачным – не только выполненным «онегинской строфой», но и словесно и эмоционально приближенным к оригиналу, насколько это возможно. И в смысле диалога культур – это куда большее достижение, чем книги, выпущенные в Варшаве, где Пушкина предпочитают изучать извне, как «черный ящик».

Конечно, я утрирую. Ворошильский серьезный и уравновешенный исследователь, вот только новизны нет в том, что он когда-то написал. А Турчинский совсем не случайно вынес в эпиграф к своей книге амбивалентную цитату из Набокова о множественности истин и утверждение Мечислава Порембского: «Чтобы войти в мир поэта, необходимо выйти за пределы его текста. Не существует другого пути». Еще как существует, панове!

И приходит время взять быка за рога. Не хочется, но придется.

Отчего, действительно, после большого перерыва поляков в какой-то мере опять заинтересовал Пушкин? Мало других, более насущных проблем?

Рискну предположить, что из застарелой ревности и чувства соперничества. Когда насильственный «неравный брак» распался в очередной раз, Россия, вместо того чтобы развалиться на куски, как и подобает последней «империи», вышла из всех передряг живой и набирает силу, как бы ее при этом – и за это – ни хулили современные «клеветники России». Ужасно не хочется скатываться в геополитику, но о некоторых вещах придется сказать, без которых и Пушкина «ни в жисть» не понять.

Есть диалектика малого и большого, национального и универсального. Россия не империя, а универсум, не национальное государство, а проект. Поэтому все требования и пожелания, чтобы она постаралась быть «как все», уменьшиться, упираются в ее упорное желание оставаться большой. В самом деле, этнических «руссаков» найти все труднее, если вообще возможно, и уж во всяком случае их не больше, чем поляков или французов. Но есть желание огромного числа людей разного этнического покроя быть русскими. Чего, не в обиду будь сказано, не наблюдается в большинстве так называемых национальных государств.

Скажем, литовцы во времена Великого Литовского княжества, казалось бы, имели шанс создать большое государственное образование «от моря до моря», но этого не случилось. Эти достойные и мужественные лесные люди оставались язычниками до XV века, немецких «псов-рыцарей» жарили прямо в доспехах на кострах, как раков. Государственным языком у них был… белорусский (до середины XIX века, до начала буйного роста националистических настроений в Европе). Вступив на почетных условиях в унию с могучей и просвещенной Польшей, они чуть не растворились в ней (примерно, как венгры в Австро-Венгрии). То есть: то, что они могли предложить другим народам и народностям, не было настолько привлекательным, чтобы те захотели становиться… литовцами.

Похожая неприятность произошла и с поляками. После фактического присоединения Литвы, до приглашения иезуитов и начала казацких войн, Речь Посполитая была сильнее и привлекательнее тогдашней России-Московии. Потеря Украины по собственной вине и обессиливший страну разгул шляхетской «демократии» привели к исчезновению Польши надолго с политической карты Европы. Вернулась она в сильно урезанном виде и с подпорченным обидой характером, потому что помнила себя достойным и равным соперником Пруссии и неимоверно возросшей с тех пор России. Но даже Пилсудскому, завещавшему разрубить себя на части и сердце похоронить в Вильне (вот это вождь!), не удалось вернуть Польше былое величие и статус государства «от моря до моря».

Между прочим, в психологическом и бытовом отношении польская шляхта и русское дворянство, а позднее русская и польская интеллигенция, были чрезвычайно похожи, чего нельзя сказать о прочих сословиях наших двух стран. Ну и, конечно, нас больше объединяет, чем разъединяет, коммунистическое прошлое – такое не забывается. Пока поляки противостояли, активно или с фигой в кармане, тоталитарному режиму, это придавало особый тонус и окрас жизни в небольшой и небогатой стране. Но вот чудовища не стало, а вопросы остались. Почему одним всё, или так много, а другим ничего или мало?

Почему в Англии уже лет сто не читают Байрона, а в Польше больше не молятся на Мицкевича? Есть в этом загадка. Что-то знал об этом Пушкин, но не сумел сказать об этом ясно и прямо, что обидно. А еще Достоевский говорил: обидеться – приятно.

Зачем и отчего замолчал Сэлинджер?