Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Я исхожу из того, что изначально и по сути своей поэзия есть акт пробуждения – близкое к ясновидческому состояние сознания, когда завеса очевидности в каком-то месте в какой-то момент рвется, обнаруживая движущие силы окружающей реальности. Поэтому она не сводится к одному стихотворчеству, но пронизывает и питает собой все без исключения искусства и дает толчок познавательной деятельности. Мировое дерево и пещера Платона, крест на горе, траектории Кеплера и яблоко Ньютона, мысли Паскаля и Ницше, таблица Менделеева и подсознание Фрейда, китайская «Книга Перемен» и принцип дополнительности Бора – все это поэтические озарения и образы.

Поэзия – никакое не самовыражение, а поиск и охота, конечная цель которой – проникнуть в замысел Творца, или постичь творческий принцип мироздания (кому что любо). В таком качестве она просто обречена сопровождать человечество до самого конца его существования.

Звучит чересчур пафосно, но что, кроме поэзии, способно внушить человечеству, с незапамятных времен существующему в глубоком жизненном обмороке, омраченному эмпирической и утилитарной данностью, чувство, что мы находимся внутри чуда из чудес, что самые сказочные галлюцинации – детский лепет по сравнению с тем, что ветер дует, а деревья и волосы растут, муха жужжит, сердце пульсирует, и кровь циркулирует по артериям и венам, стихи зачем-то пишутся.

Поэтому пребывавшие на доисторической стадии африканцы так уговаривали датчанку Карен Бликсен, автора «Прощания с Африкой», читать им вслух стихи: «Говори, говори – ты, как дождь». А Бродский, последний поэт «большого стиля», видел в поэзии антропологическое целеполагание – то есть причину, которая является целью, и наоборот.

Как же случилось, что поэзия, вознесшись некогда настолько высоко, что великие поэты стали «соучредителями» соответствующих народов, так скукожилась в наше время? Логика в этом есть. Великих поэтов-первопроходцев, создателей литературного канона данной нации, не может быть много – «хороших и разных». Также классический период любой литературы и любого вида искусства не может длиться бесконечно – это всегда протуберанец, выплеск. Сто лет от силы в каждой стране, затем доводка и продолжатели. Бывают потрясающие исключения, но «новых» никогда и нигде не слушают уже и не читают так фанатично, как тех «первых». Искусство и аудитория – вещи неразрывные. Поэтому «армия поэтов», по выражению Мандельштама, необходима поэзии так же, как балету необходимы исполнители и балетоманы, опере – солисты и любители оперного пения, а математике – школьные учителя. Чтобы данное искусство не умирало, а прирастало и продолжало жизнь – но уже другую. Кажется, похожим образом вспыхнувшие светила захватывают галактический сор и формируют из него свиту планет со спутниками (поэтому любая национальная поэзия и литература похожа на маленькую галактику, хотя и здесь бывают исключения.) Я думаю, что сочинение и – что не менее важно – чтение стихов относятся к числу самых тонких человеческих потребностей. С их помощью происходят настройка, тренинг и самоочищение души (сразу вспоминается поэтическая строчка «душа обязана трудиться / и день и ночь» и слова Алеши Парщикова о том же: «Ведь люди становятся лучше, когда пишут стихи»). В ритмическом накате стиха различим рокот языка, с методичностью прибоя перетирающего камешки, ракушки и мусор слов.

Проблема, однако, в «замкнутом цикле». Стихотворная поэзия производится сегодня и воспринимается приблизительно одним и тем же кругом лиц – стихотворцы читают сегодня сами себя, что очень похоже на аутоэротизм. Для полноценного существования поэзии недостаточно сколь угодно искушенных читателей и сколь угодно искусных эпигонов и графоманов. Нужны достойные лучшей участи современные поэты – тогда как места для них в современном мироустройстве не предусмотрено. Хобби такое есть, а профессии не стало: кто не работает – тот не ест. Художника или композитора все еще способно прокормить их искусство, а поэта уже нет. Советский Союз был последней в мире страной, где, с оговорками и отягчающими обстоятельствами, такое было теоретически возможно. Хотя и тогда уже, помнится, Окуджава сетовал, что вынужден был заняться сочинением исторических романов, поскольку написать одно по-настоящему хорошее стихотворение в месяц не всегда получается.

В идеократических обществах произнесенное, написанное, печатное слово имело огромное значение, являлось сверхценностью и в определенной степени служило всеобщим эквивалентом, конституирующим общественные отношения. В рыночных обществах, роль такого эквивалента играют гораздо лучше приспособленные к тому деньги, мерило овеществленного труда. То есть: не слово, а дело, не идея, а вещь. Ну и где здесь место поэзии? Где место «литературе на глубине» и «жестокой борьбе за новое зрение», с вполне реальными смертями литературных школ, поколений и отдельных людей, как это виделось Тынянову?