Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Вся проблема в том, что Обломов не только барин par excellence – воплощение барства как свойства, особая порода или даже биологический вид, искореняемый, искореняемый, да неистребимый на протяжении тысячелетий, по крайней мере. Как существует физическая красота, как существуют монашество, поэзия, музыка, так существует и эталон праздности, без доли которой счастье невозможно (так считал, в частности, пожизненный труженик Чехов), и он необходим (чтобы люди не перебесились и очнулись от непрестанного преследования пользы и выгоды) и бесполезен, как Обломов, этот трагикомичный Дон Кихот служения идеалу покоя, неомраченного мира и недеяния (как называли это свойство на Востоке). Совершенно не случайно Гончаров в одном месте сравнивает своего героя со «старцами пустынными», спавшими в гробу и копавшими себе при жизни могилу, а сам герой признается, что ему давно уже совестно жить на свете (притом что в романе почти совершенно отсутствует религиозно-церковная сторона русской жизни, сведенная здесь к одной максиме: «надо богу молиться и ни о чем не думать»). Конечно же в периоды модернизации Обломов (а с ним заодно и целая вереница исторически обреченных персонажей) однозначно оценивался как социальное зло и тормоз развития, а «обломовщина» (термин Штольца/Гончарова, подхваченный социал-дарвинистами) как болезнь (по выражению Добролюбова, результат «бездельничества, дармоедства и совершеннейшей ненужности на свете»). К этому нам придется еще вернуться.

Проблема в том еще, что у Обломова… женское сердце! Вот о что обломались Ильинская со Штольцем. А поскольку встретились три… сироты – треугольник образовался тот еще!

Ильинская весьма прозрачно позиционируется Гончаровым как пушкинская Татьяна и шекспировская Корделия, не лишенная, однако, специфического, биологически запрограммированного женского двоемыслия (с элементами «лукавства», «честолюбия» и «корысти», как ни старался писатель не употреблять подобных слов, выписывая сконструированный им идеал). Естественно, она устраивает предполагаемому спутнику жизни испытание и проверку на способность быть мужем и отцом (аналогичное испытание прошел Пушкин в 1830 году и сумел добыть себе желанную жену). Проблема, однако, в том, что Ольга желает быть ведомой, а ее избранник желает быть… нянчимым. Поэтому после лета томительно бесплодной любви все заканчивается болезненным для обоих фиаско, и Обломов молит о пощаде: «Разве любовь не служба?.. Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего…». Но Ольга беспощадна: это не любовь. «Я любила будущего Обломова! Ты, кроток, честен, Илья; ты нежен… голубь; ты прячешь голову под крыло – и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего – не знаю!.. Ты добр, умен, благороден… и гибнешь… Кто проклял тебя Илья?.. Ты умер!..» Посмотрим чуть позже, чего нужно ей.

Возвращение в халат

Вся наружная жизнь Обломова – это «утробное бегство», фиксация – по Фрейду – на какой-то из ранних стадий психического развития, непобедимое желание вернуться в безмятежный мир материнской заботы (отсюда желание быть накормленным, прежде всего, и приласканным). При этом его внутренняя жизнь достаточно интенсивна («Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня…» – нападает он на Штольца), а его сердце безошибочно и способно понять несравненно больше, чем самый трудолюбивый ум (редкий у мужчин талант, за который Пушкин так любил и ценил своего друга и сибарита Нащокина).

Обломов бежал от света жизни, каким явилась для него Ольга Ильинская, к ее теплу, каким стала для него вдовушка из петербургских предместий Агафья Матвеевна (комбинация из имени невесты в «Женитьбе» Гоголя с отчеством матери самого Гончарова; в классицистическом по замыслу и драматургии повествовании все типы сконструированы и большинство имен значимо: от Штольца – по-немецки «гордый», до имен негодяев – Тарантьев, Мухояров, Затертый, – не говоря уж об Обломове, Пшеницыной и др.). Трудно не вспомнить здесь пассаж о булгаковском Мастере: он не заслужил света, он заслужил покой.

И все в покое хорошо, кабы не скука. Для Обломова покой ассоциировался с отсутствием тревог и «тихим весельем», тогда как труд исключительно со «скукой». Но как показал опыт Обломова и Штольца, оба этих состояния равно заканчиваются тоской, а это монета более крупного достоинства. Рассмотрим ее реверс.

Идиллия