Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Та часть романа, где повествуется об отношениях и браке Ольги со Штольцем является самой слабой и более того – фальшивой. Не потому, что счастье невозможно или не требует слов (Лис у Сент-Экзюпери нашел же слова для этого), не потому что Ольга с Андреем его заболтали, как у какого-нибудь Чернышевского (что было общим рассудочным помешательством того времени, поразившим даже Обломова), а потому, что оно оказалось бессодержательным гораздо в большей степени, чем полурастительное счастье Обломова с бесконечно тупой и чистой сердцем вдовушкой в жалком подобии Обломовки на Выборгской стороне.

Склонный к прямым и эффективным решениям Штольц, «утопив страсть в женитьбе», неожиданно упирается в тупик: «Все найдено, нечего искать, некуда идти больше». Ему вторит всем удовлетворенная и успевшая стать матерью Ольга: «Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть…». У четы Штольцев созревает иррациональное и неисполнимое желание поселить в своем имении Обломова, после его смерти они возьмут на воспитание его ребенка, – и это так похоже на стремление вернуть себе или обрести живую душу, бог весть где и как оброненную. Потому что активность как таковая, сама по себе, сколь бы искренней она ни была или хотела казаться, не доводит до добра, когда она… бесталанна. И люди вроде всё хорошие, а чего-то не хватает.

Да и сам холостой Гончаров не очень-то верит в нарисованную им картину – перо его теряет силу и завирается все больше. «Кругом сияла вечная красота» – это все, что писатель может сказать о Швейцарии, «блещущая красота» – это уже о Крыме, где он поселил придуманную им счастливую семью (похожим образом Толстой в «Анне Карениной», чтобы не мучить перо и читателя, просто опускает путешествие Анны с Вронским в Италию). «Верный и глубокий наблюдатель явлений жизни» и их «истолкователь» – это о Штольце, являвшем собой в начале романа живой и полнокровный образ незаурядного русского немца. С Ольгой того хуже, мужа она «обливает лучами взгляда» и «довоспиталась до строгого понимания жизни; два существования, ее и Андрея, слились в одно русло… все было у них гармония и тишина». Так не о том же ли мечтал и не к тому ли стремился Илья Ильич Обломов?! Или Пушкин, писавший «Пора, мой друг, пора» и «щей горшок – да сам большой»? «Обломову» предшествовали «Старосветские помещики» и «Женитьба», за ним появились «Ионыч», «Душечка», «Иванов», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», да и весь парадный ряд русской литературы бесконечно пытался разрешить эту неразрешимую квадратуру круга, чему не предвидится конца, даже если великая литература уже почила в бозе.

Великая мечта

Мандельштам эту мечту определил как сугубо славянскую (что не так) мечту о прекращении истории: вот История закончится – и будем просто жить (Толстой, Фукуяма… несть утопистам числа). Потому и коммунизм неискореним в принципе, поскольку всякое нормальное (да и не очень) детство, по существу, коммунистично. Гончаров в предельно гипертрофированной форме поставил/изобразил проблему борьбы и единства противоположностей (прости, читатель, за формулировку), где каждая сторона если не уродлива, то недостаточна, иначе говоря – нежизнеспособна. Бердяев некогда писал о «вечно бабьей» сущности России, когда на улицах уже гуляли человеки с ружьем и жестокие комиссары в кожанках, – куда подевались? Коловращение продолжается.

Но остался роман, который говорит нечто предельно важное о жизни вообще. Не только русской.

Сверхчеловеческое, слишком сверхчеловеческое…

Важно не только что говорится, но и кто говорит. Так считал Фридрих Ницше – так будем считать и мы. Ницше хотелось быть пророком, современным Заратустрой. Филологию, с которой он начинал, он считал пустяковой забавой, а классическую философию исчерпанной. Ему хотелось быть услышанным соотечественниками, но, по его мнению, те готовы были выслушать только апостола или национального поэта. «Ни один из великих философов не увлек за собой народа!» – восклицал Ницше. По своему складу он являлся моралистом, по профессиональным интересам – филологом и философом, по призванию – идеологом, а по факту – писателем и лирическим поэтом. Французский литератор румынского происхождения, современный ницшеанец, Эмиль Чоран едко определил Ницше как «ягненка, вообразившего, будто он – волк». Так кем же был в действительности этот немецкий профессор, затеявший отменить христианство и свергнуть с престола Богочеловека, чтобы заменить его туманной религией Вечного Возвращения, а на пьедестал водрузить своего Сверхчеловека?

Происхождение и годы учебы