Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Хотя пушкинское влияние на Толстого в «Анне Карениной» многостороннее и глубже. Современники утверждали, что внешний облик Анны позаимствован Толстым у одной из дочерей Пушкина (М. Гартунг), а исследователи неоднократно проводили параллели между Татьяной Лариной и Анной Карениной: что сделалось бы с Татьяной, если бы она в замужестве послушалась своего сердца? Вслед за Пушкиным Толстой приходит к теме верности, очень русского качества (от капитана Тушина до подмеченного Лёвиным у крестьян «необыкновенного напряжения самопожертвования в труде», что вполне отвечает вердикту Господа «в поте лица добывать хлеб свой») и исключительной нравственной ценности, позабытой за жаркими спорами о сверхценности любви. В «Крейцеровой сонате» Позднышев кипятится: «Предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: на сколько времени?». А ведь вопрос не простой. И, кстати, совершенно парадоксальным образом эта коллизия и дилемма представлена совсем молодым (двадцать пять лет) Гоголем в финале «Старосветских помещиков» – так, что горло вдруг перехватывает и без спросу слезы выступают. Это и есть искусство: когда читатель, вслед за автором, способен почувствовать себя беспредельно счастливым и предельно несчастным в один и тот же миг. Перечитайте русских классиков (как Толстой Пушкина, открывшегося ему, по существу, только с седьмого раза) – они того стоят. Пережитое вами в промежутках откроет в знакомых сюжетах такие двери, о которых вы даже не подозревали.

Например. Анна Каренина сама шла навстречу гибели, но есть здесь один ускользающий план. Чтобы погибнуть красиво, героично (можно представить, как это выглядело в глазах офицеров Вронского и Толстого, специально съездившего посмотреть на куски мяса, оставшиеся от прототипа Карениной на станции неподалеку от Ясной Поляны), надо не мышьяк грызть, как Эмма Бовари, а принять увеличенную дозу опиума, что во времена Карениной Анны наркоманией не считалось и даже рекомендовалось медициной (врачей артиллерист Толстой не любил люто и, покуда был здоров, признал из них одного Чехова, да и то за другие достоинства, прощая ему даже пристрастие к такому «глупому занятию», как ловля карасей на удочку, как и Лёвину, впрочем).

Конечно, опиум явился только катализатором, а суицид принял обличие Поезда – грозной материализованной метафоры Пола, расчленившего тело и погасившего свечу Анниной жизни. В романе как в художественно взаимосвязанном единстве нет ничего случайного. Образ поезда и склоненного «мужичка, работающего над железом» (железнодорожного рабочего) возникают на страницах романа одновременно с Анной – как дурное знамение и дуновение Рока, от которого ей не уйти. Так что Поезд, а не Вронский – ее истинная пара (ему она и отдается, в конце концов). Тогда как идеальной парой Вронскому была… его лошадь (Фру-Фру, по имени героини модной в кругу светской молодежи оперетки). Свою любимицу (с которой у него была такая тонкая душевная связь, какой и в помине не было никогда с Анной) он позорно погубил, движимый честолюбием. Но то была только репетиция. У Анны оказалась человеческая, а не животная душа – она и была принесена в жертву, поскольку являлась инородной миру людей-животных (где пышно цветет адюльтер) и миру людей-машин (Каренин, «свет» и др.). Таков символический план этого в высшей степени реалистического произведения.