Шлейф

«Владимир Абрамович умер молодым, всего тридцати семи лет. Дарование его только развертывалось. Он любил искусство, философию, поэзию — любил это, как свой внутренний, интимный мир, куда можно уйти от политики и экономики. Однако служба поглощала значительную часть его сил, и он не мог, как хотел, отдаться вполне литературе и науке. Последние годы он заведовал экономическим отделом в петроградском отделении комиссии внешней торговли и часто над экономическими вопросами работал больше, чем этого требовала служба. Свои собственные силы он экономить не умел, не умел беречь себя. Лишь ближайшие друзья знали, что Владимир Абрамович пишет стихи и в 1915 году издал книжку под псевдонимом «Канев». Скромность и строгость к самому себе были его отличительной чертой».

Во время долгой речи, несколько тут переиначенной, не утихал ветер и листья не прекращали падать на головные уборы и одежду присутствующих.

Место Павла Исаевича заняла Полина Абрамовна. По бумажке, вклеенной в черный дневник, написанный человеком, лежащим ныне в гробу, она прочла посвященное ей стихотворение.

«Отчего мои песни печальны?

Не отвечу… Не знаю… Люблю…

Может быть, от того что прощальны

Те мгновенья любви, что ловлю.

Отчего так безрадостна осень?

Кто украл красоту моих дней?..»

Вдовий голос дрогнул, читать далее не стало сил. Подхваченная Шурой, Лекой и Розой, она была отведена в сторону для утешения.

Прощальные мгновения любви, пора безрадостной осени — все вдруг сложилось в объемную лиро-эпическую картину. Так бы и стоять застывши, да разбушевавшийся ветер сносил с ног, и Полина Абрамовна дала знак стоявшим поодаль могильщикам.

Крышка, оплетенная искусственными цветами, легла на гроб, и Владимир Абрамович был опущен в землю.

Завершающий этап по темпу не отличался от иудейского. Лопаты стучали, яма, заполняясь землей, вырастала в холм. Выпукло-вогнутая колыбель смерти покрывалась цветами и венками.

— Последние листы книги были уже в наборе, когда серьезно заболел мой любимый друг и соавтор, — начал свою речь Давид Заславский, обращаясь уже не к номинально присутствующему усопшему, но к сырой земле, принявшей тело. — В тяжких страданиях, лежа в постели, он еще держал корректуру, но дожить до выхода в свет книги, в которую он вложил много труда и внимания, ему не пришлось. Владимиру Абрамовичу было всего 37 лет, и литературная его жизнь только начала расцветать.

— Что послужило причиной столь резкого ухудшения здоровья? — задал вопрос Яков Абрамович.

Давид развел руками и устремил очи в небеса. И все — за ним. Ветер сдувал с кленов желтые пятерни, и они падали на запрокинутые головы присутствующих.

Стряхнув с себя осень, Павел Исаевич выговорил слова, застрявшие в гортани:

— Я не упомянул об аресте, ибо история вышла совершенно нелепой. Из ДПЗ никаких разъяснений не последовало, адвокатов к делу, шитому белыми нитками, не допустили. Хрупкий организм покойного…

— Почему я не был поставлен в известность? — прервал его Яков Абрамович. — Ведь речь идет о моем брате, в котором я принимал немалое участие…

— Зная вашу занятость, не осмелились побеспокоить, — ответил Давид.

— Господин Заславский, так обращаются к отжившим свой век представителям буржуазии, к коим доселе я причислен не был.

— Давайте, пока мы тут все вместе, сложимся на издание неопубликованных стихов Владимира Абрамовича! — предложил деловой Шура Варшавский.

— Выходит, творения поэта Канева таковы, что издать их можно лишь в порядке благотворительности? — вспыхнул Павел Исаевич.

— Увы, это так, — ответил Заславский. — Предпринятая мною попытка оказалась безуспешной. Я отвез стихи Корнею Чуковскому. Неделю тому назад он мне их вернул. Ехал ко мне под дождем, в страшном тумане, вошел в дом, калоши мокрые, дырявые…

— Что же он сказал?

— Сказал, что тщательно исследовал поэзию Канева, человек-то больно хороший, а стихи вычурные, без искры.

— Хорошо, что Владимир Абрамович этого не слышит, — прошептала молчавшая по сию пору вдова. — И без того тошно, — добавила она и пошла с кладбища.

— Начали за здравие, кончили за упокой, — брякнул Павел Исаевич и стушевался.

— Мне тоже в голову заскакивают мысли неуместные, — сказал Яков Абрамович, просовывая руку под локоть Павла Исаевича. — Думал у гроба, почему Володя не защитил докторскую… Вы же говорили прекрасно, основательно, веско. Разве что с арестом вышла оплошность… Однако, если вам доведется и надо мной говорить последнее слово, знайте: я предпочитаю правду и только правду.

Диагноз

Искатели счастья надеются на правдивое слово. Способен ли человек с ее диагнозом на адекватное осмысление реальности, тем более чужой?

Из того, что ей известно о ценестезии (она же деперсонализация), лишь некоторые признаки подтверждает диагноз Арона.

«Ощущение отсутствия мыслей и воспоминаний (деперсонализация мышления и памяти)». Этого, кажется, нет. Она же помнит, как к ней приходил Мордехай с просьбой перевести декларацию, это было больше года тому назад.