Шлейф

Ветер. Льдины движутся, громоздятся друг на друга, сталкиваются, ломаются и трещат. Колючая снежная пыль поднимается в воздухе. Белые вихри крутятся, застилают небо. Ветер ноет в снастях, поднимает рябь на воде в полыньях, движет большие ледяные поля и наметает сугробы на льду.

Он рассказывал Анне, что в шторм, когда корабль подолгу болтает из стороны в сторону, коровы страдают хуже людей. Люди же мечутся по палубе, скользят и падают. В шторм люди на палубе превращаются в эквилибристов.

Анна бесшумно вышла из комнаты. В коридоре она надела юбку поверх ночной рубашки и распахнула дверь.

Солнечные лучи ударили ей в лицо, и она зажмурилась.

На желтом песке лежали лиловые тени. Пятки мягко погружаются в сухой песок, на нем остаются ямки.

Он проходит мимо нее и, широко расставив ноги, нагибается над арыком, вода стекает с его волос и рук. Песок возле него покрывается темными кружочками воды.

Анна вернулась. Села на табуретку возле окна. Горы подымались сразу за окном.

Он вошел и обнял ее за плечи.

— Оставь…

Он медленно опустил руки и отвернулся. Она знала, что он видит, как ей тоскливо, но ничего не может сделать, и это мучает его.

— Мне надоело, — внятно, с расстановкой произносит она. — Мне надоело жить здесь безвыездно. Я соскучилась по родственникам.

Рослый человек с выцветшими волосами и темной, обожженной солнцем кожей знает, что у нее нет никаких родственников.

— Я поеду домой. Хорошо?

В поезде Анна ехала в купе с тремя мужчинами — двое штатских и один военный летчик, капитан. За ней ужасно ухаживали все трое, но по-настоящему ей нравился только летчик. Вечером мимо окон вкось летели яркие искры, и звезды мерцали на черном, как копоть, небе; иногда казалось, будто искры и звезды — одно и то же. Анна и летчик стояли возле окна в коридоре. В коридоре никого, кроме них, не было. Вагон сильно раскачивался на ходу, дул сильный ветер и хлопали занавески на раскрытых окнах. Летчик стоял совсем рядом, почти обнимал Анну. Анна смотрела в окно и чувствовала, как летчик часто дышит. Они тихо разговаривали о каких-то ничего не значащих вещах. Анна даже не думала, о чем он спрашивал ее и что она отвечала. Анне было весело и немножко страшно, и ей очень нравился летчик. Он ей нравился все больше и больше, и она ни о чем не думала».

Про летчика — ерунда. На самом деле Анна любила мужчину, от которого уехала, к которому собиралась вернуться. Дома она его не нашла. Начальник отряда сообщил ей страшную новость: пока она была в отлучке, ее мужа убили.

«Зачем я от него уехала? — думала Анна, разглядывая нарисованных и раскрашенных Алексеем Федоровичем цыплят. — И где был тот арык, в котором умывался герой рассказа Льва Канторовича?»

Форсмажор

Сколько же во мне одной разных «я», — думала Шуля, глядя на себя, умытую и подкрашивающую ресницы в зеркале аэропортовского санузла. При форсмажорах одни «я» выходят из себя, другие заполняют опустевшие ниши. Если бы за завтраком она подсела к тем, кто оккупировал альков, выяснилось бы, что они и есть прибывшие на конференцию ее коллеги-психологи, и, кто знает, может, среди них был тот, с кем она сойдется через несколько лет, и они хором будут удивляться тому, что сидели за одним столом в Дублине и ничего не поняли.

При соблюдении социальной дистанции очередь в кассу казалась неимоверной. Психологический тест на «точку-тире», где промежуток между точками свидетельствует о поведенческих особенностях больного в его отношениях с внешним миром, здесь бы не пригодился. Очередь состояла из законопослушных замаскированных людей, соблюдающих предписания. Все при гаджетах. Вайфайская азбука Морзе отстукивала новости. Пациенты, друзья и знакомые упреждали Шулю об отмене рейсов в Израиль, у мужа поднялась температура, детей забрала к себе его сестра. К родителям нельзя, 65+.

На ближайший рейс места остались лишь в бизнесклассе. Она позвонила Айрис, та вздохнула: на такие расходы организация не готова, но Шуля уперлась — она не пользовалась дополнительными услугами и не останется в гостинице на ночь, — и Айрис сдалась.

Джеймс спал, уткнувшись лбом в баранку. Он не слышал, как она села рядом, не ощутил на своем плече ее руку. Очнулся он лишь от резкого запаха нашатыря (эта штука всегда при ней) и запросил прощенья. Мертвецкий сон со шкиперской поры. Обездвиженность ожидания. От этого его и на суше укачивает.

Пока Шуля собирала вещи в номере, Джеймс, радуясь, что она останется с ним до утра, смотался за едой, чтобы у них все было и на ужин, и на завтрак. Зеленый костюм в прозрачном мешке на молнии, который победоносно пропутешествовал с ней из «Бен-Гуриона» до Франкфурта, отсиживался на соседнем кресле в ожидании самолета в Дублин, лежал на ее плече, когда она вошла в кабину, висел весь полет в узеньком гардеробе для стюартов, ехал, обняв ее колени, в гостиницу, занял почетное место в раздвижном шкафу, был, наконец, раскупорен и водружен на хозяйку. Мало ли что ждет их на обратном пути? Лучше уж стать единым целым — это раз, ну, и ружье в последнем акте должно выстрелить. Пусть и вхолостую.

«Сибиряков»