Шлейф

Лев Канторович, придворный художник ледокола «Сибиряков», рисует нос врезающегося в льдину корабля. Слышится шум прибоя. Льды отступают. Более красивой музыки не существует на свете. Обогнув последнюю льдину, они вышли, наконец, на большую воду. Победа!

«Уссуриец» взял жестоко израненного «Сибирякова» на буксир. Плавание по Тихому океану продолжалось целый месяц. На пути в Японию, где ледоколу предстоял ремонт, они посетили залив Провидения, бухту Глубокую и Петропавловск на Камчатке.

На подходе к порту Отто Юльевич Шмидт получил приветственную телеграмму от правительства: «Горячий привет и поздравление участникам экспедиции, успешно разрешившим историческую задачу сквозного плавания по Ледовитому океану в одну навигацию. Успехи вашей экспедиции, преодолевшей неимоверные трудности, еще раз доказывают, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевистская смелость и организованность. Мы входим в ЦИК СССР с ходатайством о награждении орденом Ленина и Трудового знамени участников экспедиции. Сталин, Молотов, Ворошилов, Янсон».

«Лева много обещал, думали — он гаон…» Он и был гаон, да проиграл в балду. И не Владимиру Абрамовичу, а эпохе, отрядившей вольного странника в погранвойска НКВД.

«Самое большое удовольствие — сложить вещи в заплечный мешок и отправиться в дорогу», — говорил тридцатилетний Лев Канторович в мае 1941 года. Дорога оказалась недолгой — на пограничной заставе в Энсо его ждала смерть.

Стихия свободы

В честь победной сводки с туалетного фронта Джеймс зажег свет во всех каютах «Титаника». Модель зачаровывала его. Зачем ему компаньонка?

— И давно вы смастерили это чудо?

— Десять лет тому назад. Когда из мореплавателя превратился в таксиста. Я не родился сухопутным. Я был волною в море, бликом света… И все я ощущал так полно, сильно! Теперь же, зная все, я стал ничем…

Со стены на Шулю смотрел юноша в матроске. Курчавые волосы падали на глаза, а теперь они обтекали огромный лоб и волной ниспадали на плечи.

— Почему вы стали ничем?

— Это стихи Йейтса. Его Фергус несчастен, хоть и король, и жалуется Друиду. Вот и я был таким королем моря… Куда только не зашвыривали меня морские воды! Я повидал столько разнообразных суш, и не только в портовых городах, — все было интересно, и люди разных цветов, и здания невероятных обличий, но я никогда бы всему этому не радовался, если б не знал, что на смену придет море с его безбрежной бесконечностью, порой угрожающей, порой выворачивающей кишки наружу, но всегда нестерпимо прекрасной.

Осмелев, он все-таки спросил нестерпимо прекрасную израильтянку, кем она приходится Алексею, и пригорюнился, узнав, что она всего-навсего его психолог. Он-то думал, что Алексею повезло, пусть и на пороге смерти, познать взаимную любовь, и даже в глубине души ему позавидовал.

Разлив вино по тусклым бокалам, Джеймс поднял тост за стихию свободы. И за туалет, который работает. Как пассажирке 1-го класса он предоставит Шуле свое ложе, а сам ляжет на диван. В случае чего она будет спасена с тонущего корабля в первую очередь.

Откланявшись, джентльмен 1912 года отправился варить спагетти, а Шуля осталась сидеть на диване с письмами Алексея, написанными Джеймсу. Странно было читать по-английски то, что она слышала от Алексея по-русски.

* * *

«Мать получала кремлевские пайки. Когда я сказал ей, что в магазине нет сметаны (это происходило на Рижском взморье, где у нее была дача), она повела меня в магазин и потребовала у продавщицы сметану. Сметаны не было. „Вот видишь, — сказала она, — сметана есть, ты просто клевещешь“. Она любила собирать грибы. Мы пошли в лес, где было много грибов. Она сказала: „Здесь грибов нет“. Вызвала своего шофера и повезла в другой лес. Там не было грибов. Она сказала: „Вот тут есть грибы!“

Системе удалось так поработить ее сознание, что глаза видели то, чего нет, и не видели того, что есть. При этом она активно писала статьи, посещала цирк и театр.

Отец — почетный полковник при деньгах, но без ничего (вне армии ему некого было агитировать за коммунизм), читал запоем газеты при неизменно звучащем радио. Когда варшавский пакт принял решение о вводе войск в Чехословакию, он был на седьмом небе от счастья, а за выдворение из СССР клеветника-Солженицына выпил аж полрюмки водки.

За год до кончины его тело и душа как бы закальцинировались. Он потерял присущую ему гибкость и пусть солдафонское, но хоть какое-то чувство юмора. Высокий, негнущийся старик с остановившимся взглядом.

Оба они составляли семейную партийную ячейку среднего (или чуть выше среднего) ранга».