Шляпка с перьями

Беседы легко давались ему. Это было необходимой частью воспитания для любой леди и любого джентльмена из высшего света. Это было искусством, но он так долго упражнялся в нем, что почти не задумывался над этим. Он почти инстинктивно знал, с кем следует обсуждать книги и последние идеи, с кем – политику и экономику, а с кем следует беседовать о моде и обмениваться сплетнями. Тот же инстинкт подсказывал ему, в каких случаях он должен задавать тон беседе сам, а в каких – следовать собеседнику.

Он никогда не боялся пауз в разговоре. Порой молчание может быть приятным и дружеским. Если же оно становилось неловким, он всегда знал, чем заполнить его.

Но сегодняшнее молчание измучило его. Оно было каким-то громким и обвиняющим, каким-то болезненным и невыносимым.

Беседа за ужином, которая, если и прерывалась, то всякий раз не больше, чем на минуту, тоже была неловкой. Еще никогда ему не приходилось говорить только на одну тему, а он только теперь понял, что обрек себя на это на все последующие дни, может, даже недели. Он не привык разговаривать о себе. Похоже, что, будучи вынужденным проводить как герцог Бриджуотер жизнь у всех на виду, он скрыл некую тайную часть себя, спрятал ее так, чтобы никто не мог ее отнять.

– Джордж был моим лучшим другом и худшим врагом, – внезапно сказал он, заводя беседу очень неожиданно, не думая, с чего начать. Едва ли он может начать со дня рождения, хотя, это, конечно, своего рода самое значительное событие в его жизни. – Я любил и ненавидел его одновременно.

– Меня всегда удивляли подобные вещи, – сказала она, – хотя, кажется, они вполне обычны. Я так хотела иметь братьев и сестер. А те, у которых они есть, проводят все детство в драках с ними.

– Я очень обижался на него, – продолжил он. – Он родился на одиннадцать месяцев позже меня. Я никогда не простил его за то, что он ждал так долго. Если бы он родился на одиннадцать месяцев до меня… Не уверен даже, что перестал обижаться на него.

Ее место было на противоположном конце длинного обеденного стола. Им пришлось бы повышать голоса, чтобы услышать друг друга. Он велел поставить ее прибор поближе к своему.

На минуту его нож и вилка застыли над тарелкой.

– Но разве обычно не происходит наоборот? – спросила она. – Разве не младший сын завидует старшему? Одиннадцать месяцев отняли у твоего брата надежду получить титул, состояние и Уайтвик-Холл.

– Даже ребенком, – сказал он, – я ощущал плен клетки, в которую оказался заперт, и знал, что для Джорджа нет ни плена, ни клетки. Я восставал против этого плена – вот таким неблагодарным ребенком я был. И, как ни странно, я не верю, чтобы мой брат хоть раз позавидовал мне или сожалел, что родился позже.

Он понял, что начал рассказ с нужного места. Если бы он рассказал ей о счастливом, беззаботном детстве – а оно было таким в большинстве случаев, – он бы не смог показать истинную правду. Он бы не позволил ей когда-либо узнать себя.

Она подалась к нему, забыв о еде.

– Не могу представить этого, – призналась она. – Ты и твой титул, твое положение – вы кажетесь неотделимыми друг от друга.

– Это теперь они неотделимы от меня, – сказал он. – Я же говорю о детстве – времени бунта. Я слишком рано понял, что жизнь не предоставила мне никакого выбора. И кто будет жаловаться на это, на то, что его будущее обеспечено? – Он взмахнул рукой, охватывая всю комнату. – Только глупый ребенок, конечно. Мужчина учится принимать свой жребий, особенно если к нему прилагаются такое богатство и такая власть.

– Но кто может винить ребенка, – сказала она, – за то, что он хочет быть свободным? За то, что у него есть мечта.

Да, она поняла. Никто больше не понимал. Никто. И он не говорил ни о чем подобном уже одиннадцать лет. Нет, дольше. С того времени, когда был подростком. Он очень редко открывался кому-нибудь до конца. Он вдруг ощутил волнение, почти испуг. На некоторое время он вернулся к еде.

– Очень немногие люди свободны, – сказал он. – Фактически, никто. Это понимают, когда приходит зрелость. И это приходится принять. Для некоторых клеткой становится бедность, или плохое здоровье, или другие печальные причины. Мой отец был прав, когда называл меня неблагодарным мальчишкой и безжалостно подавлял мой бунт. Наверное, я его пугал. Будем надеяться, что наш старший сын не будет таким своенравным.

– А если будет, – продолжила она, – то будем надеяться, что его отец отнесется к нему с пониманием.

Он улыбнулся ей. Они говорили так, будто у них было будущее. Было ли? Он подозревал, что будущее сейчас в его руках. Он должен помочь ей узнать его. Он должен надеяться, что он понравится ей, что она захочет провести остаток жизни с ним. Она уже должна была понять, что он никогда не принудит ее к тому, чтобы она жила с ним полной семейной жизнью или же просто оставалась в одном доме, сохраняя за счастливым фасадом пустой брак. Она была богата, у нее был свой вполне достойный дом и собственные деньги.

А он начал с воспоминаний о том, каким глупым, полным жалости к самому себе он был в детстве.