Шлиман

В октябре 1881 года к нему пришел Дерпфельд (Здесь автор ошибается. Вильгельм Дерпфельд принимал участие уже в расколках Орхомёна в 1880 году).

– Для меня будет высокой честью и радостью возможность работать под вашим руководством, – сказал он.

Сотрудник и ученик Курциуса, участник раскопок Олимпии, ученый-архитектор, предлагал свои услуги ему – Шлиману. Это была большая моральная победа. Но Шлиман колебался.

– Сейчас уже поздно, раскопок не будет, я буду рад поговорить с вами весной… – и уехал в Трою с архитекторами Горкевичем и Гефлером, чтобы провести подготовительную работу.

Вскоре он вернулся в Афины. А в феврале к нему вновь явился Дерпфельд, готовый ради Трои забросить свою основную работу (незадолго до того он был назначен секретарем археологического института в Афинах).

На этот раз Шлиман согласился. В марте 1882 года на Гиссарлыке возобновились раскопки. Дерпфельд и Гефлер обмеряли стены, изучали их, наносили на план. Помощь опытных архитекторов оказалась неоценимой. Многие стены и здания получили новый смысл на чертеже Дерпфельда. Заново пришлось пересмотреть датировку слоев, совсем другие очертания приобрел «храм Афины», «горелый слой» оказался не третьим снизу, а вторым, ив нем ясны стали два «города»: один – старший, циклопической постройки, очевидно, более достойный названия города, напоминающего гомеровскую Трою, а другой – более поздний, состоящий из небольших, бедных сооружений. В циклопическом городе найдены были остатки обширного жилища, состоящего из трех частей, – оно кое в чем соответствовало описанию дворца у Гомера.

И, наконец, в долине были найдены несомненные следы города. Это как будто означало, что на плато Гиссарлыка действительно помещался лишь «Пергам Приама» – городская крепость, а самый город был внизу, в долине. Снова Шлиман вернулся к своему старому, отброшенному было тезису о «большой Трое», но на этот раз уже на основании фактов, а не предложений.

Это была тяжелая кампания. Сначала стояли невыносимые морозы, потом, с весны, началась жара.

У Шлимана от пыли воспалились глаза, он почти ничего не видел. Многие его письма того времени написаны рукой Дерпфельда, под диктовку. Кроме того, он глохнул. Малярия возобновилась, хинин перестал помогать. Стала изменять память. Однажды он сел писать письмо по-древнегречески и с ужасом почувствовал, что не может написать ни строки – он забыл все слова до единого. Он измерил себе температуру – оказалось 40o. А на дворе термометр в тени показывал 41o. Страшным усилием воли он победил приступ болезни и все-таки написал письмо, а потом свалился в беспамятстве.

К болезни, к жаре, к глухоте прибавились новые неприятности с турками: вдруг архитекторам категорически запретили чертить планы на том основании, что в шести километрах от Гиссарлыка находился военный форт Кумкале. Не позволяли даже обмерять стены шнурками. Опять пришлось хлопотать, писать письма и телеграммы и, несмотря на жестокий приступ малярии, скакать верхом в Дарданеллы, чтобы объясняться с военными властями.

Но в Афины он вернулся полный воодушевления и энергии, готовый немедленно засесть за новую книгу о Трое. Это должна была быть капитально переработанная, дополненная, исправленная и сокращенная вдвое книга «Илион». На самом же деле получился совершенно новый труд, знаменовавший более высокий этап не только в работе Шлимана, но и во всей трактовке накопленных им за десять лет археологических фактов.

Особняк на Университетской улице был окончательно отделан. Шлиман ходил по высоким, гулким комнатам: в доме не было ковров и драпировок, хозяин запретил их из гигиенических соображений (Софье не удалось добиться занавесок даже для своего будуара). Высокие стулья с красивыми спинками стояли как музейные экспонаты – на них было неудобно сидеть. В доме царил образцовый, педантичный порядок. Каждый день за обедом хозяин объявлял, на каком языке должна вестись беседа, – и горе Андромахе, если вместо «Мегci, maman!» она говорила «Thank you, mammy», – ее немедленно штрафовали на десять лепт (Лепта – мелкая греческая монета), которые она вносила из своих карманных денег.

Шлиман вставал ровно в 3 часа 45 минут утра (в зимние месяцы – на час позже) и в сопровождении жены или дочери скакал верхом на пляж, совершенно пустынный в эту пору. Плавал Шлиман очень хорошо и далеко заплывал в море. После купания – спартанский завтрак, и Шлиман уходил в кабинет. Оттуда уже никакие силы природы не могли его вырвать, пока он не заканчивал своих дел, намеченных на данный день.