«Шоа» во Львове

День свадьбы неуклонно приближался. Молодые прекратили ссоры. Мама удовлетворенно сказала, что в конце-концов они угомонились. Но однажды, мелко дрожа от страха, прибежала перепуганная Соня и попросила ее спрятать. Не успели мы опомнится, как тут же следом за ней вошел не Владек, а пожилой бородатый еврей в черной круглой шляпе и длинном шерстяном черном пальто. В основном так одевались раввины. Мужчина в черном предложил Соне выйти поговорить с глазу-на-глаз. Девушка категорически отказалась, вцепившись рукой за край стола. Дальнейшая беседа происходила в нашем присутствии. Раввин вначале обратился к ней на идишь, но Соня запротестовала, утверждая, что не понимает, и он вынужден был перейти на польский язык. Он начал терпеливо отговаривать девушку выходить замуж за иноверца — «гоя». Пугал, что ее имя никогда не вспомнят в Израиле. Обещал ей молодого, богатого, красивого жениха — еврея. На все его аргументы Соня с юным пылом шестнадцатилетней ответила: «А где вы раньше были? Ведь тогда вы бросили меня на произвол, а теперь обещаете золотые горы. Слишком поздно, меня ничто не удержит, я выйду за него, я его люблю!». Раввин вел свою линию дальше, наливаясь злостью, но все напрасно. Соня стояла на своем: «А где вы раньше были?».

Прошло несколько дней. Появился другой, молодой раввин. Его уговоры тоже не увенчались успехом — девушка непоколебимо стояла на своем. Соня жаловалась моей маме, что раввины и их помощники не дают ей прохода, подстерегают на улице, проникают в закрытое помещение сиротского учреждения, в сговоре с учителями вызывают из класса посреди уроков, подсылают еврейских женихов, пугают различными наказаниями. Влюбленная девушка упорно не поддавалась нажиму.

Перед самым венчанием, когда в костеле св. Анны провозгласили уже вторые заповеди, Ида Штарк и Галька Валах перехватили Соню в коридоре нашего подъезда. Девушки, не выбирая слов, всячески обливали грязью Владика Железного, повторяя, что выходишь замуж за «гоя» — неподобство, более — страшный грех, что отказываться от родного народа — преступление.

Невольно подслушав этот разговор, я был сильно поражен. Накануне Штарк убеждал моего отца, что национальный признак является отсталым буржуазным пережитком, что в ближайшем будущем отдельные народы исчезнут. «Такие как он, — бросил в мою сторону Штарк, — когда вырастут, не захотят знать никакой национальности, потому что станут свободными трудящимися гражданами, для которых родина — весь мир». А Ида, его родная сестра и, как я знал, завзятая комсомолка, горяче толковала Соне, что отрекаться от еврейства, отрекаться от своего народа — тяжелый грех перед богом и людьми. Их нравоучения я запомнил на всю жизнь.

14

В ночь с 12 на 13 апреля 1940 года в нашу квартиру требовательно позвонили, а затем — начали стучать в дверь. Знакомый голос дворника перепугано просил моего отца, называя его по имени, открыть. Зловещий звонок и стук в дверь не прекращались ни на секунду. Делать было нечего — надо было открывать. В квартиру с озабоченными лицами ввалились три энкаведиста. Выглядели они подтянутыми, собранными и очень уверенными. По комнате распространился резкий запах мужского одеколона. Военная форма непрошеных пришельцев по моему впечатлению была добротнее и лучше, чем форма обыкновенных воинских начальников, выглядела будто только из ателье, новенькой, от которой сияла голубизна. Один из них вынул лист бумаги со списком фамилий. Из него энкаведист прочитал персональные данные моей матери и приказал ей немедленно собираться. Куда и зачем — не объяснял.

Приказ энкаведиста вызвал у моих родителей состояние полной растерянности. Папа попытался что-то возразить или выяснить, но ему жестко приказали сесть в углу и закрыть рот. В домашних тапочках на босу ногу, вконец сбитый с толку, он сел на стул и нервно закурил.

Через минуту в квартиру забежала хищная с виду носатая женщина в военной форме: гимнастерка, ремень, сапоги, синий берет с красной звездой. Я впервые вблизи увидел такую солдатку — лицо уже не молодое, уставшее, землистого цвета, на ремне висит тяжелая кобура нагана. Словно бешенная лисица, начала наскакивать на мою бедную маму, которая в ночном халатике оторопевши замерла среди комнаты. С напыщенной самоуверенностью знатока, а на самом деле несовершенным, ломанным польским языком, грубым тоном приказала маме одеться. Поправляя кобуру, вошла за ширму, словно помогать маме, а на самом деле провести личный обыск. Потом короткими, злыми репликами постоянно подгоняла: «Давай бистра! Не вазись! Давай бистра! Бистра!». Кое как одетую маму потянули за руку к порогу квартиры, где уже ожидал конвой, чтобы отвести дальше.

Как только маму вывели из квартиры, отец решительно поднялся и твердым голосом спросил, куда нас забирают.

— Никуда, — ответили ему. — В списках ни вас, ни парня нет, сидите тихо и не мешайте.