«Шоа» во Львове

Жители дома на улице Каспра Бочковского, в который мы недавно переселились, полностью считались поляками, за исключением малограмотной беженки-украинки с восточных областей. После войны стало известно, что «беженка» — жена офицера НКВД и русская, а не украинка, к тому же учительница. Мой отец, который любил проявлять здоровый скепсис к подлинной идентичности львовских поляков, познакомившись с жителями дома, сказал нам, что все здешние семьи или смешанные, или по происхождению все-таки полонизированные украинцы. Только о наших непосредственных соседях по балкону по фамилии Офман выразился, что разве только они настоящие чистые поляки. И ошибся. Этими соседями были солидная матрона с двумя сыновьями и дочкой. Глава семьи умер еще перед войной. Жили Офманы скромно, если не сказать бедно. В принципе тогда бедствовал весь оккупированный Львов, а о нужде евреев и говорить нечего. Сыновья где-то работали, один из них, горбатый, сумел устроиться в часовую мастерскую, которая находилась недалеко на Городоцкой. Именно он поддерживал на плаву всю семью. Немецкие военные за ремонт часов расплачивались пайковым хлебом. Старший сын и дочка зарабатывали, как и все, мизерные деньги.

Дочка, лет девятнадцати, по имени Екатерина, вела себя как закоренелая полька. Она начала меня в буквальном смысле преследовать, имея на уме утопическое намерение переделать меня в поляка. Кася убеждала меня, что быть поляком — это высокая честь и ответственность. Заметив мою наклонность к чтению, Кася постоянно подсовывала мне патриотическую польскую литературу, а среди ее, — а как же иначе, — библию польского шовинизма «Огнем и мечем» Генриха Сенкевича. Это, наполненное грустью о потерянной империи, псевдоисторическое художественное произведение, которое является частью более широкой «Трилогии», где перемешаны подлинные события с вымыслом, настоящие исторические личности с выдуманными, которое должно доказать исключительную цивилизаторскую роль поляков в Восточной Европе и в частности в Украине, на польских читателей оказывало и до сих пор оказывает завораживающее влияние. Екатерина, вспоминая героев этого романа, впадала в исторический транс, словно в бред. Она задыхалась, выговаривая имена Скшетуського, Заглобы, Яремы и других литературных героев этой книги. Однако вскоре она могла убедиться, что художественные образы в беллетристике — то совсем что-то другое, чем жестокая реальность оккупированного Львова.

Летом 1942 года немцы завоевали почти всю Европу и гитлеровский Третий Рейх достиг вершины своего военного могущества и успеха. Львовяне это начали ощущать на каждом шагу и об этом говорили. Во дворе собора св. Юра после окончания Службы Божьей мужчины, собираясь небольшими группками, обменивались мыслями об актуальных проблемах.

— Посмотрите на немаков, — услышал я однажды, — присмотритесь, как они начали теперь ходить. Словно индюки.

В самом деле, немецкие солдаты летом 42-го ходили напыщенно надутые с особым высокомерием, и так энергично размахивали руками, что ладони чуть ли не касались задницы. Самоуверенность и спесивость немцев тогда достигла своего апогея. На аборигенов смотрели свысока, а если и говорили с ними, то с подчеркнутой гордостью.

Как-то мы стояли в очереди за свекольным «мармеладом», который выдавали по продуктовым карточкам. Эрзац-повидло по немецкому обычаю должно было заменить потребителям и сахар, и жир, и молоко, и что-то еще. Продавщица объявила, что «мармелада» всем не хватит. Возбужденная толпа мгновенно создала клубок у входа в магазин. Вспыхнула перебранка, поднялся шум и гам. Многих женщин дома ожидали голодные детки. На шум подошел немецкий унтер и начал наводить среди аборигенов порядок. Откуда не возьмись у него в руках появился размашистая дубинка и он начал ей бить людей. Лупил куда попало: по головам, по спинам, по плечам, отсекая от очереди так называемых «прилипал», то есть тех, кто не стоял четко в шеренге, а немного сбоку. Таким образом, молотя палкой, прошел вдоль всей очереди. В конце, задыхавшийся, он имел презрительно-торжествующий вид: научил славянскую голытьбу придерживаться порядка. Не пройдет и года, как сотни тысяч голодных немецких военнопленных станут беспорядочно толпится перед котлом с баландой, не придерживаясь ни очереди, ни порядка. Голод — не тетка. Со ста восьми тысяч пленных немцев на Волге домой вернется едва пять тысяч…