Шоколадная война

Джерри ни разу не слышал, чтобы Губер ругался. Он был кротким – из тех, кто всегда падает с первым же ударом кулака, из тех, кто может простить тебе все, что угодно, он был беззаботным, и он всегда бегал по дорожке вокруг поля, пока все остальные нервозно сидели, если тренера случайно позвали к телефону.

- Это не «Виджилс», Губ. Они тут больше не причем. Это я.

Они остановились около шкафчика Джерри.

- Ладно, — сказал Губер. Он уступил, зная, что в данный момент было бесполезно доказывать что-либо еще. Печаль внезапно опустилась на Джерри, наверное, потому, что Губер выглядел очень тревожно, будто какой-нибудь пожилой человек, готовый помочь во всех горестях, что бывают на земле. Его худое лицо было помятым и осунувшимся, глаза призрачны, словно он очнулся от ночного кошмара, который трудно забыть.

Джерри открыл шкафчик. Он когда-то, в первый же день занятий в школе приколол кнопками плакат к задней стенке шкафчика. На плакате было изображено широкое пространство пляжа, на развернутом небе сверкала звезда, она была где-то вдалеке. По пляжу шел человек – маленькая уединенная фигурка во всем этом огромном мире. В углу яркими изумрудными буквами красовались слова: «Сумею ли я разрушить вселенную?» - по Элиоту, написавшему «Потерянную землю», они это проходили по Английской Литературе. Джерри не слишком вдавался в смысл этих слов, но его манила тайна изображенного на нем пространства. Украсить свой шкафчик каким-нибудь плакатом было традицией «Тринити». Джерри выбрал этот.

Он не мог долго думать о пространстве. Зазвенел последний звонок. У Джерри осталось тридцать секунд, чтобы попасть в класс.

- Эдамо.

- Две.

- Бьювейс?

- Три.

Это был тот же список, что зачитывался каждым утром – новая мелодия, новый темп, словно Брат Лайн был дирижером, а класс – словесным оркестром, но с ритмом было что-то не так, словно оркестранты шли за ритмом, а не за дирижером. Как только Брат Лайн называл чье-либо имя, как тут же следовал ответ, до того, как Лайн успевал что-либо отметить в своей тетрадке. Все выглядело спонтанной игрой – импровизацией, развивающейся в классе. Каждый впадал во внезапную конспирацию. Быстрота реакции не позволяла Брату Лайну оторваться от стола, голова была наклонена, карандаш яростно царапал в тетради. Джерри был рад не видеть этих мокрых глаз.

- ЛеБланк?

- Одна.

- Маллорен?

- Две.

Имена и цифры трещали в воздухе, и Джерри нашел в этом нечто любопытное. Каждый продал одну, две, или, может быть, три коробки шоколада. Но не пять и не десять. И голова Брата Лайна оставалась наклоненной, глаза концентрировались где-то в тетрадке. И, наконец:

- Рено.

Действительно, это было так легко крикнуть: «Да», и сказать: «Беру шоколад на продажу, Брат Лайн». Так легко быть таким, как все, не иметь конфронтации и встреч с теми страшными глазами каждое утро. Брат Лайн, наконец, поднял глаза. Темп зачитывания списка был поломан.

- Нет, — сказал Джерри.

Мокрые глаза налились печалью, глубокой и проникновенной, когда они оторвались от разрушений, оставленных кем-то загорающим на пляже, единственно уцелевшем в этом огромном мире, в котором все – чужие.

20.

«В этот исторический период человек все больше стал изучать окружающую его среду…»

Внезапно, началось светопреставление. В классе воцарилось безумное движение. Брат Джекус был ошеломлен. Все ученики вскакивали со своих стульев и пускались в какой-то безумный танец. Они подпрыгивали, словно под ритм неслышимой музыки, и это в абсолютной тишине, хотя шум все-таки исходил от шаркающих ног, а затем тот, кто уже сел, выглядел так, словно ничего и не произошло.