Шоколадный папа

— Где Карл? — повторяет Андреа.

— Его нет, — отвечает Лувиса. — Нет, — вздыхает она. А потом приходит дедушка Арвид: щекотка и прочие шалости, шутки и розыгрыши. Лувиса веселеет, Андреа и Лина-Сага хохочут до икоты.

Но так было раньше. Теперь Арвид тяжко вздыхает, спускаясь по скрипучей лестнице, говорит о лекарствах, бессоннице и немощи.

Андреа прекрасно помнит кухонный диван. Она сидит напротив Софии, которая раскладывает пасьянс рядом с пыхтящей кофеваркой.

— Расскажи о своем детстве!

— Не помню, — шепчет София, — ничего не помню.

Андреа успевает заметить слезы на глазах, прежде чем София встает, чтобы принести блюдо, полное печенья, и звякающие кофейные чашки.

— Ты точно не хочешь, Андреа? Совсем не хочешь? Одно печенье — вот это, ореховое, а может быть, свежую булочку? Ты правда не…

— Спасибо, я не хочу.

Не хочу? Да ей бы вырвать это блюдо из рук Софии и проглотить все печенье в один присест. Не выбирать придирчиво самое маленькое и самое вкусное, чтобы в результате так ничего и не съесть, кроме крошки, прилипшей к пальцу.

Вспоминается: первые беседы в сплошь бархатном кабинете Эвы-Бритт. Андреа, со всех сторон окруженная тьмой. Очерненные воспоминания. Страх подвергнуть темноту внутри себя кропотливому анализу Эвы-Бритт. Страх ничего не обнаружить внутри при свете зажженной лампы.

У пациента психиатрического отделения должно быть неблагополучное детство, иначе о душевной болезни не может быть и речи. Иначе пациент симулирует, требуя внимания.

Потребность носить с собой мрак. Как сумочку с кошельком, удостоверением личности, проездным, тампонами, тональным корректором, деструктивностью. Утратить мрак — значит стать ничем. Лучше уж быть названием болезни. Быть Больной. И не дурацким гриппом, который проходит за неделю. Это моя болезнь! Я управляю ею и тяну за рычаги, которые меня не слушаются.

Воспоминание: анализ Эвы-Бритт. Словно шар, из которого выпускают воздух. Смешной звук, нервное хихиканье — но что остается? Что-то яркое, ветхое, бесполезное.

— Это центрифуга, Андреа, — говорила Эва-Бритт.

— В которую кладут и вынимают, кладут и вынимают, а она все вращается, вращается, быстрее и быстрее, — добавляла Андреа.

— Нет! В которой так много цветов, что их не видно.

— А если положить в нее черную или белую одежду?

Андреа во всем новом. Ослепительно, утомительно новом.

Марлон растерянно озирается, Андреа с центрифугой в животе сидит на голубом стуле, подцепляя вилкой лапшу с томатным соусом. За окном все больше осени. Так невыносимо, жутко пусто — ну и ладно. Ник Кэйв поет: «This is the weeping song[35]». Андреа отталкивает тарелку, та падает со стола и со звоном разбивается. На полу почти кровь, Марлон убегает и прячется.

Черные губы

Кухня с видом на задний двор. Сосед-мотоциклист возится со своим «Харлеем». Андреа смотрит на полусырой невкусный соус к спагетти, с тоской вспоминая пиццу с соусом «беарнез» — с доставкой на дом, к голубому дивану. Одиночество окружает, берет в оцепление холодной стеной из серого бетона: не пройти насквозь, не перелезть. Нет сил дожидаться цепкого плюща, нет сил ждать, и потому прочь отсюда. В магазин, за двухсотграммовой шоколадкой «Марабу», мороженым «Магнум», пачкой печенья «Балерина» — еще бы вальсирующую серебристую пару, но увы. Все съесть и два пальца в рот — давно этого не было: и необычно, и знакомо, и совершенно необходимо. Но в самый разгар рвоты в дверь стучат! Черт бы их всех побрал.

— Как ты себя чувствуешь? — Совершенно незнакомый голос пытается проникнуть внутрь. — Как ты? — Андреа пытается притвориться, что не слышит, включает воду, зажимает уши. — Тебе помочь? — Голос и стук в дверь проникают сквозь ладони. Проклятые шпионы. Она увеличивает напор воды: старается притаиться, вообразить, что ее нет. Сидит затаив дыхание. Наконец звуки за дверью затихают.

Андреа на полу ванной, сером и холодном, она плачет. Каспер расцветает во всей красе: желтые волосы, пламенная скрипка, светло-зеленый блеск глаз, чуть сутулая походка, смех и фотография с празднования помолвки — улыбка Каспера вот-вот обернется магнетическим смехом. Его рука на полпути к Андреа: притянуть ее к себе, коснуться ее, словно крылом бабочки. Не улетай от меня! Но он улетает. Бабочки ее сердца жаждут его дыхания — не могут без него. Андреа сидит, прислонившись к унитазу, и тихо плачет, и ей СЛИШКОМ больно! Она идет за красной шляпной коробкой.