Андреа достает дозу снюса и кладет куда следует: пусть там и лежит. Замок между губой и деснами, черная преображающая масса. Скоро зал ресторана, смеющиеся посетители и блюда с пиццей закружатся перед глазами. И Лувиса, во взгляде которой читается: «Неужели ты жуешь снюс?», тоже закружится. «Кажется, скоро я упаду в обморок, — думает Андреа. — Зачем я столько съела? Каспер, забери меня отсюда!» Ей хочется встать — бледной до синевы, с бодрой улыбкой — и удалиться, сказав: «Мне нехорошо». Ее поймут и отпустят. Она же больна,
Андреа опускает взгляд. Делает большой глоток вина. Черное под губой — грех, и вот голос Карла, близко: «Раньше я тоже жевал снюс», и чувство собственной нелепости мгновенно покидает Андреа, и ей хочется взять Карла за руку, которой он разламывает чесночный хлеб на куски — все меньше и меньше. Но она не решается.
Кофе в желудке пульсирует, Андреа не может усидеть на месте, в животе бродят газы. Сильные запахи и толчея вокруг стола. Лувиса поправляет костюм и прическу. Губы. Еда их обесцветила. Андреа нервно притопывает под столом. Она держится, она молодец, она не станет делать ничего из того, что ей так хочется сделать — например, предложить Карлу пойти и выпить пива вдвоем или нежно подшутить над Лувисой. Всего два голоса. Или тишина, которую никто не решается нарушить. Которая остается тишиной. Ее не стоит бояться.
— Я должна ехать домой, — говорит она. Руки блуждают среди салфеток и приборов. Приборам и салфеткам все равно, как с ними обращаются, берут ли их в руки.
—
— Да. Каспер, наверное, меня ждет.
Откровенная ложь.
Каспер сказал, что куда-то собирается. Кто знает, может быть, ему позвонила Ирена, которая
Андреа прижимает салфетку к губам. Следа не остается. Она говорит, что ей нужно позвонить домой.
После четырех попыток она прислоняется спиной к холодной стене. Она за стойкой бара: ее предупредили, что пол под наклоном, что скользко, что по дороге к телефону и туалету высокий порог. («Ничего страшного», — отвечает Андреа и тут же спотыкается.) Она стоит и слышит шипение на плече, рикошетом о стену. Кладет туда руку, ничего не чувствуя. Успокаивает: «Скоро мы поедем домой. Тогда ты снова станешь опасной змеей». Пробует в пятый раз… Виновато улыбается персоналу, который ловко выскальзывает из кухни и обратно. Андреа показывает на трубку и качает головой. Долго слушает леденящие сигналы, пробирающиеся в живот. Прислоняется к трубке. Как только положит — упадет. На полу блестящие пятна жира. Пахнет базиликом, мужчина в потной белой футболке и с густой черной порослью на руках улыбается:
Она пытается улыбнуться в ответ и что-нибудь сказать. Читает во взгляде, как ему хочется прочь отсюда. Как ему хочется к итальянским женщинам, к их горячим движениям и голосам. К большим женщинам, которые громко смеются.
—
Они прощаются, и аромат итальянских специй сменяется августовским воздухом а-ля столица. Им дальше, налево, а ей домой, направо.
Небо, чуть обнажившись, подразнив голубизной, снова затянулось и стало нескончаемо серым. Андреа едет на метро к вокзалу, таблетка, дамский журнал, чтобы убить время. Не может прочитать ни единого слова. Видит стройные тела, комплексы упражнений, рецепты низкокалорийных десертов. Думает о шоколаде, только о шоколаде. Ждет поезда, ждет, когда Каспер возьмет трубку, когда подействует таблетка. Перед глазами реклама шоколада: «М-м-м… Марабу». Куда ни взгляни. Проклятая таблетка никак не хочет ее освободить. В тишине виновата Андреа. В том, что дети носятся вокруг и кричат, виновата Андреа. Собака, рвущая поводок. Шатающийся алкоголик со слезящимися глазами.