Шоколадный папа

— Господи, Андреа, прости, я совсем забыл.

Он хочет прикоснуться к ней, но ему нельзя ее трогать. Андреа хочет, чтобы все было хорошо, она скучала по нему, но в лифте моча. Каспер отпирает дверь: прости — прости — прости.

— Идиот!

— Я же говорю, прости.

— Может быть, сегодня этого недостаточно. Где ты был?

— Я пошел в студию, лежал и думал. Я очень разозлился, хотел даже расстаться с тобой…

— Почему?!

Они сидят на стульях в кухне. Какой-то кошмар — сидеть на стульях в кухне. Андреа видит, как Каспер исчезает: он наклоняется к ней, но исчезает все дальше.

— Потому что я испугался. Испугался, что нам в этом не разобраться.

— И решил сдаться?

— Потом я проснулся и не мог понять, где нахожусь, что делаю, и вызвал такси. Я хотел к тебе.

— Может быть, этого мало.

— То есть как?

— Может быть, нам это и вправду не под силу. Мне пришлось писать в лифте.

— Что? — Каспер не сводит с нее глаз.

— Мне так хотелось в туалет… так унизительно.

— Господи, бедная, прости, — говорит Каспер. И хихикает. Андреа плачет.

— Ничего смешного.

— Прости… но ведь немножко смешно?

— Тетенькам, которые рано встанут и отправятся на утреннюю прогулку, смешно не будет, — говорит Андреа и тоже хихикает сквозь слезы. Боль отпускает, надо успеть поймать руку, которая сейчас перед ней, пока не поздно.

— Я помогу тебе завтра, — говорит Каспер.

— Но это же я натворила.

— Но виноват я.

Взяться за руки. Сделать по бутерброду на ночь. Согреть молоко.

— Я вовсе не хотела, чтобы ты ревновал.

— Знаю, но больше так не делай.

— То есть?

— Я не хочу встречаться с твоими бывшими и слышать о них не хочу, договорились?

Она не знает, что ответить. Молоко закипает, она снимает кастрюлю с плиты.

— Договорились, — шепчет она, наливая молоко в свадебные чашки. Они молча пьют. Потом сон, затем наступает утро, а с ним тысяча извинений Каспера, завернувшегося в одеяло, как мумия. Андреа сама отмывает лифт.

Рапорт из гостиной

Андреа — жалкий продукт отвратительных генов. Экзема от холода, желудочный катар, то и дело грипп. Головная боль, аллергия. И, что немаловажно, плаксивость и болезненная ревнивость.

— Ты знаешь, что у меня за жизнь, Каспер, — всхлипывает она. — Я сижу перед телевизором в домашней одежде, с тарелкой простокваши, куском хлеба и банкой лекарств. — Она подкрепляет сказанное, мрачно потрясая последней, и Каспер вымученно улыбается, высвобождая из-под одеяла руку, чтобы погладить Андреа. Рука касается щеки, словно бы стараясь что-то стряхнуть — может быть, частицу ее несчастий, — и снова исчезает под одеялом. Ей хочется опять почувствовать это прикосновение или по крайней мере знать, что оно было. Андреа это кажется важным, а ведь Эва-Бритт говорила: что кажется, то и правда. (Но может быть, не настоящая правда?) Андреа отпускает по меньшей мере тридцать слезинок, глядя, как экзема расцветает все ярче. — Черт! Я не могу все время ждать тебя и волноваться! Я тоже хочу веселиться!

— Но ты же больна, милая. Скоро будут еще выходные.

— А я хочу веселиться сегодня!

Еще двадцать слезинок, пятничный вечер тянется без конца. Ей приходится расстегивать верхнюю пуговицу на огромных штанах — как же она может быть такой хрупкой?

Андреа пьет минералку, жует лекарство от изжоги и смотрит «Будем как звезды», а Каспер ушел пить пиво с Йеппе. Нет, ей вовсе незачем беспокоиться, все ясно: встретит кого-нибудь — значит, встретит, и ничего тут не поделаешь. Побереги силы для чего-нибудь другого, более разумного.