Шоковая волна

«Дениэль Франклин Ловенталь был одной из заметных фигур среди эмигрантов, покинувших гитлеровскую Германию. Он и его жена-датчанка приехали в США в 1937 году. До этого, покинув Лейпцигский университет, где защитил докторскую диссертацию и читал лекции, он четыре года жил в Дании. За свою работу, начатую еще в Лейпциге, он впоследствии получил Нобелевскую премию. Его жена Луиза Томасин, тоже физик, умерла в 1960 году. Сын профессора Ловенталя, Ричард, преподает английскую литературу в университете города Венеция, штат Иллинойс.

Ловенталь начал свою карьеру в Америке в Нью-Йорке, в стенах Колумбийского университета. И хотя он не принимал непосредственного участия в Манхэттенском проекте, он, как все атомные физики того времени, чувствовал, что первое успешное расщепление атома вот-вот произойдет. Речь шла только о том, как скоро это осуществится. Все молились, чтобы это произошло в Америке, а не в Германии. И тем не менее профессор Ловенталь оказался одним из первых противников использования силы атома в бомбе.

Он приехал в университет Венеции, штат Иллинойс, и благодаря привлечению им научных кадров, университет штата вошел в десятку самых престижных американских школ физики высоких энергий…»

На слове «престижных» я допила чай. Это слово показалось мне фальшивым. Я продолжала читать дальше:

«Профессор был давним почитателем Шекспира и славился тем, что по любому поводу мог произнести уместную цитату из Шекспира, хотя и не всегда точную. Кое-кто утверждал, что его оговорки и неточности в шекспировских цитатах были умышленными и явно рассчитаны на осведомленность аудитории».

Я простила тому, кто писал в некрологе слово «престижных».

Далее в письме следовали похвалы Ловенталю за его вклад в современную физику.

Некролог подписал доктор Хью Борк, декан факультета физики и технических наук. Я подумала, не Форбс ли стоит за всем этим, подобно тени отца Гамлета. Интересно, кем он был все эти годы, работая под руководством Ловенталя. Справившись с датами, я поняла, что у меня были основания для некоторых предположений: оба учились в Чикагском университете, что, должно быть, помогло Форбсу в его разговоре с Фондом Рейса. Почему же тогда я все время чувствую, что его компетентность нуждается в поддержке. Это заставляло меня все чаще думать о том, как бы мне свести этих двух, Форбса и Хиггинса. Я пребывала в растерянности: мне очень хотелось встретиться с Форбсом и выразить ему свое сочувствие. Но в то же время я боялась показаться бестактной или, что еще хуже, назойливой журналисткой.

И хотя я вспомнила, что Форбс за время нашего знакомства ни разу не упомянул имя Ловенталя, — правда, мы совсем мало с ним общались, — я почему-то думала, что эмоционально он должен быть подавлен случившимся несчастьем. Горе Ричарда было вполне понятным, а вот горе Рендалла Форбса могло показаться не совсем нормальным. Обо мне часто говорили, что я готова приголубить как мать, любую божью тварь, даже аквариумного тритона, если бы мне дали волю. Не такие ли чувства я начала испытывать по отношению к Форбсу?