Шолохов. Незаконный

И вот он ежедневно в редакции на Воздвиженке.

Жаловался в письме Марусёнку: «…сил не хватит сидеть с утра до 7 вечера на службе, читая десятки бездарных рукописей, а затем до 2–3 ночи – работать над романом с опустошённой головой…»

Тришин: «Примерно числа 20 сентября М. А. Шолохов забегает ко мне в редакцию:

– Уволишь? Думаю опять в Вёшки до новых журавлей!..»

Проработал он меньше месяца.

О причине своего решения честно сообщал жене: «Чувствую, что сил не хватит делать сразу два больших дела – писать роман и ежедневно в течение 7 ч[асов] делать адскую работу, смотреть всякую чушь, которую сотнями шлют со всех концов Союза».

Тришин: «Отставка, хоть и не слишком охотно, принимается. Мы погуляли потом по Москве. Шагая по Тверской мимо поднявшегося ввысь здания Центрального телеграфа, Шолохов, улыбаясь, заметил:

– В прошлом году в моём Огарёвом только фундамент был, а теперь, глянь, какая махина выросла!

– Вроде тебя, – говорю, – в прошлом году ещё и фундамента не было, а сегодня роман готов. Растёшь быстрее этого телеграфа!

– Ох, далеко моему роману до крыши! Ведь только первый этаж сделан, а вдруг разнесут!»

Опасения его были небезосновательны: в начавший складываться советский канон роман его никак не умещался.

Впрочем, тенденции в Советской России второй половины 1920-х наблюдались самые разные: было принято решение о публикации мемуаров белых генералов – успели выйти воспоминания Деникина и ряда других деятелей добровольческого движения.

Надо было успеть заскочить в образовавшийся зазор.

* * *

Когда литературоведы выводили «Тихий Дон» из «Донских рассказов», Шолохов сердился: к ранним рассказам своим он относился скептически. Однако преемственность эта более чем очевидна.

Вот описание дома Мелеховых на первой странице «Тихого Дона»: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях…»

Шлях – степная дорога, тракт.

В рассказе «Коловерть»: «…курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился».

На этот самый курган из рассказа дед Григория Мелехова носил на руках свою турчанку в «Тихом Доне».

В «Коловерти», дословно воспроизведённую, мы видим всё ту же «сырую, волнами нацелованную гальку».

Это и совпадениями назвать сложно – ведь Шолохов зачастую описывал и в романе, и в рассказах одни и те же места; а порой – одних и тех же конкретных людей. Мы уже писали, что Фомин фигурирует в рассказах «Председатель Реввоенсовета республики» и «Шибалково семя». А подъесаул Сенин из рассказа «Чужая кровь» принимает участие в суде над Подтёлковым в «Тихом Доне».

Есть знаковые и сюжетные переклички. Герой рассказа «Кривая стёжка», пастуший сын Василий, встречает казачку Анну, шедшую с коромыслом от Дона, – это, конечно же, одна из первых сцен «Тихого Дона». Затем Василий прибивается к банде и прячется на острове – что отсылает нас уже к финалу романа.

В «Кривой стёжке»: «Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток. “Присудят года на три… Нет, не пойду”».

В «Тихом Доне»: «”Посадят!” – говорил ему внутренний голос, и Григорий содрогался от испуга и отвращения»».

Пан Томилин и его сын из «Лазоревой степи» – словно бы первый подмалёвок к образам помещика Листницкого и его сына. Достаточно взглянуть на описание Томилина: «Высокий был, тонкий, под глазами сроду чёрные круги, как у бабы…» – чтобы сразу увидеть Листницкого-младшего.

В «Лазоревой степи» впервые появляется болезненная для Шолохова, личная, довлевшая над ним тема. «Весёлый был пан… Присватался он к моей бабе, она в горничных состояла», – рассказывает персонаж по имени Захар про Томилина, у которого он служил ямщиком.

За нанесённую обиду Захар в рассказе отхлещет пана кнутом. Как и ямщик Листницких Гришка Мелехов в романе «Тихий Дон».

Дед Гаврила из рассказа «Чужая кровь», нарочито надевающий царские награды, тем самым вводя во зло Советскую власть, – предвещает деда Гришаку из «Тихого Дона», ведущего себя ровно точно так же.

Пронзительная сцена, когда в том же рассказе дед Гаврила, узнав о гибели сына, выходит из куреня и зовёт, вглядываясь в степь: «Сыночек!» – воспроизводится в «Тихом Доне», когда запропавшего Гришку Мелехова зовёт, выйдя на баз, его мать.

В «Донских рассказах» уже явились все характерные черты шолоховской прозы: поразительный слух на устную речь, доскональное знание казачьего быта, типично шолоховский юмор, беспощадный, но вместе с тем будто бы сдержанный, ненарочитый натурализм.

Метафорика прозы Шолохова основана на быте и бытии, поэтому не кажется вульгарно «литературной», надуманной – напротив, она органична: бороду он сравнивает с просяным веником, радость – с буйным чертополохом, молнию – с ящерицей.

Шолохов вырос из той земли, которую описывал, и это в равной степени слышится и в рассказах, и в романе.