Шолохов. Незаконный

Резал глаз критику и шолоховский стиль: «Шолохов пишет: “Пластая над головой мерцающий визг шашки”. Непонятно, как можно пластать визг. Неубедительно звучит сравнение “борода цвета линялой заячьей шкуры”. Как будто все должны знать, какого цвета бывает заячья шкура, да к тому же ещё полинявшая. Или “роса, брызнувшая молозивом” и т. д. Это, правда, мелочи, но во множестве рассыпанные по роману они досадно мешают повествованью».

Между тем, фраза «пластая над головой мерцающий визг шашки» даёт предельно чёткий и зрительный, и слуховой, и психологический образ. А линялую бороду и брызнувшую молозивом росу способны вообразить себе даже те люди, которые не видели ни живого зайца, ни жёлтую клейкую жидкость, вырабатываемую людскими и звериными самками в последние дни беременности.

Михаил Обухов свидетельствует, вспоминая 1929 год: «…многие критики в то время скучно жевали резину о пристрастии писателя к бытовизму. Помню, разговорился я с одним из таких критиков.

– Вы преувеличиваете значение таланта Шолохова, – авторитетным тоном внушал он мне. – Шолохов не имеет своего языка и формы, он целиком зависит от Льва Толстого и Мельникова-Печерского».

Остаётся лишь дивиться упрямству Шолохова.

Левицкой он так и сказал:

– Сколько бы ни изгалялись браты-писатели, оказавшиеся через одного лютой сволочью, – а Гришку я напишу таким, каким считаю нужным.

Левицкая, кажется, первой заметила: в Мелехове явно кроется что-то автобиографичное. Он сам как Гришка был. Соврать – значит, предать и Харлампия Ермакова, зарытого в землю, и отцовскую память, и свою собственную совесть.

Сдался бы Шолохов – не было бы такого романа.

* * *

Какое-то время он был уверен, что всё поправимо. Третий том ещё находился в работе – публикацию неизбежно пришлось бы остановить и так.

В апреле в журнале «Пламя» был опубликован фрагмент 9-й главы романа. В мае, в газете «Красноармеец и краснофлотец», – начало 8-й части.

Запрета не было.

Чтобы как-то уйти от пережитого, в последние дни апреля Шолохов поехал по верхнедонским станицам. Отмотал в течение двух недель на лошадях 500 вёрст по округе.

Это было главное в нём качество: человечность, обращённость к земле. В любой горести – он шёл к людям, а не от людей.

Ведь мог бы иначе жить: остаться в Москве, раз такие хороводы вкруг его имени водятся. Так и сидел бы там в редакции «Правды» – возле Марии Ильиничны Ульяновой. В ЦДЛ бы обедал со стариком Серафимовичем. С Авербахом чай попивал бы. С рапповцами добивал бы «Кузницу». С Фадеевым на заседания ходил бы. Носил бы коньяк в редакторскую Госиздата в ожидании заявленных 24 тысяч рублей. Заводил бы знакомства в ЦК.

Вместо этого Шолохов следил за хлебозаготовками и горевал о судьбе крестьян. Левицкой отчитывался: «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает. Имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хопёрском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведённого нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд.

Вчера меня разбудили в 2 ч. ночи вёшенские милиционеры. Прибежали за седлом».

Шолохов был уже настолько обеспечен, что имел запасные сёдла: жил богаче, чем станичная милиция.

«Выезжала конная разведка вёрст за 25, т. к. банда ожидалась в районе одного из наших с/сов<етов>. Сегодня выяснено: банда численностью в несколько десятков сабель (конная) пошла в глубь Хопёрского округа. Вновь возвращается 1921 г., и если дело будет идти таким ходом и дальше, то к осени край будет наводнён этими мелкими летучими отрядами. Горючего материала много».

«Об этом свидетельствует и наш авторитетный орган, высылавший отряд по борьбе с бандитизмом. Что же это такое, братцы? Дожили до ручки? В 29 г. и банда. Ужасно нелепо и дико. Если их не разгромят, то они уйдут в Красную Дубраву (лес протяжением на многие десятки вёрст в 40 в. от Вёшенской), и оттуда их не выкуришь никак и ничем. Там в 1921 г. 1½ г. жили бело-зелёные, их жгли, выкуривали, извели несколько десятин леса и не выкурили. Лес в гористой и овражистой местности. Жили они там и лишь в 22 г. вышли добровольно, по амнистии».

Тут с Левицкой говорит автор ещё не написанного, четвёртого тома «Тихого Дона».

И далее – беспощадное, предвещающее подобную переписку Шолохова со Сталиным: