Шолохов. Незаконный

Шолохов в своих рассказах идёт дальше: у него само по себе продолжение жизни – неслыханная удача, но победы и воздаяния за перенесённое ждать уже не приходится: пробился цветок сквозь зачерствелый суглинок, и на том спасибо, любуйся на солнце, живая душа.

Шаламов же оставляет людей и без радости, и без воздаяния, на вытоптанном пустыре.

Но типологически все три писателя родственны и соразмерны в малой своей прозе.

Наконец, «Они сражались за Родину».

В жанре баталистики – это образцовый текст. Шолохов сразу переиграл своих старших и младших современников, бравшихся за подобную тематику. «Они сражались за Родину» сделаны, безусловно, лучше, чем поздняя баталистика Алексея Толстого, Леонова, убедительней, чем повести и романы Симонова и Полевого…

Это проза непререкаемого уровня.

Но если б мы только с русскими авторами его сравнивали!

Все ведь воевали – с одной стороны, немцы, румыны, венгры, итальянцы, хорваты, с другой – англичане, американцы, французы, сербы. Но у них нет ни «Они сражались за Родину», ни «Судьбы человека». Другие образцы есть, но с какой стороны ни посмотри, если брать в расчёт прозу о Второй мировой, Шолохов более чем заметен в любом ряду.

Да, «Они сражались за Родину» проигрывают «Тихому Дону». Но едва мы выносим эту книгу за пределы русской прозы – сразу разводим руками, разыскивая по всей Европе, в США или Канаде весомых соперников.

Скажут: а Хемингуэй?

Вот видите, куда приходится немедленно забираться, чтоб на Шолохова вровень посмотреть.

Неровность Шолохова, когда не в него одного вглядываешься, а в мировой литературный контекст, не вызывает ни малейшего удивления.

И упомянутый Хемингуэй был неровен, и Киплинг, и Трумэн Капоте, и Ромэн Гари, и кто угодно.

А если на русскую классику оглянуться без пристрастья?

Лесков, Тургенев в лучших и худших своих вещах неровны в удивительных степенях.

Николай Гарин-Михайловский написал великую биографическую тетралогию, но ни с одной соразмерной задачей не то что не справился, а даже не ставил себе её.

Фёдор Сологуб написал один великий роман «Мелкий бес» и ничего подобного даже близко не создал.

Викентий Вересаев – сильнейший, между прочим, русский писатель – вовсе бросил в начале тридцатых прозу, потому что творческая сила оставила его.

Эмигрант с советским паспортом Марк Леви под псевдонимом М. Агеев написал в 1934 году «Роман с кокаином» – блистательный текст, ознаменовавший приход в литературу настоящего мастера. Написав ещё один, к слову, совсем плохой рассказ, Леви оставил литературу и больше к ней не возвращался в оставшиеся ему без малого сорок лет жизни.

Сергеев-Ценский, начинавший как писатель первого ряда, стоявший вровень с Буниным и Куприным, с годами стёрся, истратился.

Да и Куприн, и Зайцев, и Шмелёв: разве главные вещи у них сравнятся с неудачами, их постигавшими? Худшая проза названных словно бы даже не соприродна лучшему ими написанному.

Но только с Шолохова такой строгий спрос: а чего это у него не все книги гениальные? Почему есть просто великие?

* * *

Когда Шолохову принесли «Стремя “Тихого Дона”», он полистал-полистал, а потом с усталым удивлением спросил: «А этому-то что надо?»

Иные задаются вопросом: отчего он сам никогда никому не ответил на лавинообразно множившуюся хулу публично.

А как он должен был ответить?

В этом было его великое достоинство, истинная несуетность гения.

Сыну Михаилу сказал однажды, отвечая на всё тот же вопрос: «Каждый зарабатывает на хлеб, как умеет».

Сын удивлённо вскинул брови, отец закончил: «Они умеют только это. Зачем им мешать?»

А ведь мог бы.

Дочка Харлампия Ермакова была жива и даже получила орден Ленина, как заслуженная учительница Советского Союза. Она б с радостью рассказала, как Шолохов с покойным отцом сидел даже не часами, а сутками.

Сама Ермакова была такой: смуглая, носик с лёгкой горбинкой, чёрные ястребиные глаза и не по-женски твёрдый характер. Её сына и дочь именовали… «турками». Они оба были смуглые, черноглазые, с пышными волосами цвета воронова крыла. Мелеховские внуки!

Более того: у Ермакова ещё и сын остался, Иосифом звали – с забурунным, как это называлось на Дону, мелеховским характером. Шолохов не раз его, угодившего в милицию за очередные выходки, «отшёптывал» и вызволял на волю. Иосиф тоже хранил семейные тайны и мог бы ими поделиться! Он знал, из чего рос «Тихий Дон».

Но и про него Шолохов даже не намекнул литературоведам.

Не навёл на соседей, чтоб с них сняли филологические показания. Не повелел разыскать Валета. К потомкам Шамилей и Лушки гонцов не заслал.

Почему?

Да стыд же – взять и вывернуть жизнь и судьбы людей наизнанку, подставить их под расспросы: «А что, ваш дядя Аникей в каких белых частях служил?»

Про отцовскую мельницу – тоже умолчал.

Не стал пересказывать материнских историй.

Про прадеда своего Мохова, про разорённый родовой дом – не вспомнил.

Про братьев Дроздовых – тем более.

Сидел на лавочке над Доном, смотрел на воду. Всё с людьми ясно наперёд.

Но можете вообразить, как ему было больно?