Любим матершинника и бабника Лопахина.
Брехуна и труса Щукаря.
Припадочного упрямца Нагульнова.
Бестолкового атаманца Христоню.
Дарью-гулёну, взявшую на себя два греха – убийства пленного и самоубийства.
Наталью любим, тоже свершившую попытку самоубийства, а в итоге всё-таки убившую и себя, и своё нерождённое дитя.
Мы приняли их всех. Нам всех их жалко.
И молодого комиссара из «Родинки». И его отца, совершившего два жутких греха подряд: убившего и собственного сына, и себя самого.
И Дуню любим, мелеховскую сестру, вышедшую замуж за убийцу собственного брата. И Василису Ильиничну любим, принявшую убийцу старшего сына в дом.
И убийцы становятся новыми детьми этим матерям. Потому что русскому роду не должно быть предела. И где-то в иной жизни другая почерневшая от горя мать так же приютит Григория Мелехова, убившего её сына.
Шолохов смотрел на людей – прости господи, – взглядом, каким, кажется, смотрит на людей Бог.
Люди страшные, слабые, беспощадные, но любимые. Оттого, что всё ещё любящие и жертвующие собой во имя той любви.
Каким нам запомнить его?
При невеликом своём росте до самой старости не выглядел низким.
В нём было 166 сантиметров – это рост Пушкина. Шолохов был выше Гоголя (158) и немногим ниже Есенина (168) и Достоевского (169).
Где бы ни появился этот ладный парень, он словно заполнял собой пространство: быстрый в движениях, эмоциональный, яркий.
Им любовались.
Лицо его даже зимой казалось загорелым.
Губы – чётко очерченные.
Волосы – русые с волнистым зачёсом.
Нос – с горбинкой. Когда Шолохов долго охотился и, обветренный и невыспавшийся, худел – нос именно что становился коршунячьим, особенно если в профиль смотреть.
Глаза – серого, с переходом в стальной, цвета.
Он удивительно, словно поощряя, смотрел, слушая: перед ним раскрывались, словно заранее зная, что этот человек ничем не оскорбит, не обидит.
Иные признавались: пришёл душу раскрыть Михаилу Александровичу – а потом вдруг понял, что он и так всё обо мне знает.
Может, потому, случалось, рядом с ним тушевались сильные мира сего. Но не так, будто встретили сильнее себя – а так, будто вдруг узрели родителя, отца.
В гневе, запомнили, серые глаза его становились чёрными. Не смаргивая, он, как из омута, смотрел этой чернотой на человека, вводя в ступор.
Смех у него, рассказывали, был заразительный, как бы подмывающий, а уж когда хохочет, говорили, то остальным было не удержаться.
Он был необычайно щедр. Он был отзывчив. Он был снисходителен, бережен к миру.
Он любил свою степь всем существом и был – степной человек.
Руки его с небольшими, но широкими рабочими ладонями так и не стали писательскими: всегда, до самой поздней старости были крепкими, несуетливыми. И только потом вдруг эти руки похудели почти до серебряной прозрачности.
Когда распрощался и с ружьём, и с пером.
Когда все товарищи, помнившие его молодое рукопожатие, сошли на нет.
Словно и сам он медленно обращался в маревный донской воздух над степью, в серебро донской воды.
И стал ими.
Но если хочется услышать тепло шолоховского рукопожатия, то вот его земля.
Прикоснитесь – и отзовётся.
Основные даты жизни и творчества М. А. Шолохова